Аркадий Савеличев - Забереги

Айно не сразу осмыслила происшедшую замену. Вместо теплушек — красивые пассажирские вагоны… Она и на них устремила все тот же наивный, вопрошающий взгляд. Но из пассажирского поезда никто не показывался. Был он как вымерший. Только с подножки срединного вагона сошел какой-то грузный, бабского вида военный. Путаясь в полах широкой несуразной шинели, он направился почему-то прямо к Айно.

— Колодцы есть? — без всякого выражения на оплывшем бабьем лице Опросил он, дымя толстенной самокруткой. — Организуйте водоснабжение. Вначале по два ведра на вагон, потом для паровоза.

Айно хотела возразить — она не здешняя, но во взгляде спавшего на ходу военного была такая последняя мольба, что она кивнула, поспешно подбежала к колодцу и начала бить крюком в железное ведро. Из станционного домика, из окрестных домишек прянули на звук била люди. Военный — прямо к ним, то же самое, наверно, сказал. Народ здесь был тертый, без долгих слов понял, что к чему. Да и не трудно понять: военный грузно протопал к колодцу, потеснил плечом Айно и все с тем же сонным безразличием пустил ведро вниз. И как-то сам собой организовался скорбный дорожный люд. Выволокли бачок из станционного домика, принесли откуда-то несколько пожарных ведер, да и жители крошечного — не больше десятка домов — поселка понабежали со своей посудой, и железной, и деревянной. А колодец всего один и нашелся. Тут бы и следовало ожидать запарки, но военный предусмотрительно распорядился:

— Трое к журавлю. Кто покрепче.

Где уж и как уж сыскался вчерашний старичок-муховичок, Айно не знала, но увидела его при колодезном ведре в-окружении двух молоденьких помощниц. В три пары рук перехватывая вдруг оттаявший шест, помогая и без того хорошо отлаженному противовесу, они таскали воду как заводные. Вода лилась в подставляемую посуду, кажется, беспрерывно. Старичок-муховичок в центре, а по бокам его помощницы, посмеиваются. Словно они всю жизнь тем и занимались, что таскали вот так, своей артелью, из колодцев воду. Как ни много подставляли посуды, а они успевали. Локти молодых румяных женщин ходили, как шатуны у паровоза, у старичка-муховичка тоже откуда-то взялась сила — полушубок сбросил, остался в одной шерстяной толстовке, разогрелся расписным бородавчатым лицом. Айно, поглядывая на него, не знала, что и думать. То обдирает проезжих, то проезжим помогает. Вот уж чортан! Только вот добрый или скупой… хювя или скувину? В сутолоке она многое упустила, многого, может быть, и не поняла. Это уже позже рассмотрела: у сонного военного было трое помощников, гораздо моложе его, и все с пистолетами, да и сам он руку держал на кобуре. Нет, тут не только добром просили… Старичок-муховичок все старался отвести взгляд от кобуры, а грузный военный посматривал на него сквозь оплывшие веки. Словно они давно и хорошо знали друг друга. Айно не слышала, чтобы они о чем-нибудь переговаривались, но их перекрестные взгляды можно было истолковать так: «Знаю я тебя, живоглот. Таскай воду да помалкивай». — «И то таскаю, начальничек сердитенький, видишь, добровольно». — «Хватит, хватит маслить глазами. Времени нет, а то потряс бы я тебя покрепче». — «Да чего трясти, начальничек недоверчивый? Все вытрясли, что было, а чего нет, того и нет, — на-ко вот выкуси!» — «Знаешь, полегче на поворотах. Пристрелю — и отвечать не буду. Твоя тыловая кровушка давно оплачена». — «Оплачена ли, начальничек толстенький? Стрель, да не промахнись только, стрельщик-то из тебя никудышный…» Айно могла бы поклясться, что разговор этот происходил наяву, а между тем она ничего такого не слышала. Примерещилось, чортан какой правил ее мыслями? Она старалась не смотреть в сторону старичка-муховичка и его молоденьких, здоровых, явно здешних помощниц — они тоже разделись, были в закатанных по локти грубошерстных кофтах. Обращались они со старичком-муховичком как со своей поднадоевшей игрушкой, покрикивали, подталкивали локтями. Такие крепкотелые молодайки. Когда ближняя нагибалась над ведром, у нее помелькивала под шерстяной юбкой розовая рубашка — Айно мнилось, что это та самая, Марысина. От этого навязчивого подозрения с ума можно было сойти. Но какое ее дело, в чьи руки попала проданная вещь? Нет, она больше и не посмотрит в ту сторону!

Айно таскала и таскала воду. Как все здесь, в пробежку, с тяжелым хрипом. Навстречу им из вагонных тамбуров высовывались женские руки, прикрытые белыми халатами, молча принимали воду. Поезд, оказывается, не был пустым. Только чего же люди из него не выходили, ног у них нету, что ли?.. На этом месте усталая, прибитая мысль Айно споткнулась, ей стыдно чего-то стало. «Соувестин, Айно», — поругала сама себя. Быстрей прежнего бросилась к колодцу, потряхивая заплечным мешком. Мешок с тремя котелками овса теперь давил ей плечи. Эта ома таку… своя ноша! Она посмотрела на старичка-муховичка и бездумно сбросила у колодца мешок. Опять ей почудился разговор, который сейчас сама же и начала: «Дедушка хитренький, мешок-то не сопрете?» — «Не мелочные мы, девонька голодненькая. Что дано, то дано». — «Тяжело с мешком-то бегать, да с ведром еще». — «Говорил же — два котелка, ан нет, три выпросила. Трясись вот теперь, девонька несговорчивая». — «Ничего, дедушка бородавчатый, я выносливая, как сёмужка». — «Вот сёмужки и я поел бы. Помощниц своих покормил бы… хе-хе… Что, хороши?» — «Даже очень уж хороши, дедушка обманчивый». — «Не обманчивый, а приманчивый. Угадай, которую приману, на которую рубашонку твою надену розовенькую… хе-хе…» И опять Айно показалось: совсем явственно звучали их голоса. Она несколько раз уже сбегала к паровозу, а мешок все лежал, никто его не трогал. Как во сне двигались вереницы людей к паровозу, который все пил и пил, не мог напиться никак. У Айно кружилась голова, она уже и черного остова паровоза не различала, бежала на голоса, иногда сталкиваясь со встречными. Туда, напрямик, через огороды, натопталась тропинка. Была она узкая, скользкая, горбом поднималась — плескали на нее, все наращивали. Золой бы посыпать… Только подумала, как в ту же минуту и грохнулась с полными ведрами — теперь у нее, когда скинула мешок, уже два ведра в руках оказалось. Да так неудачно упала, что все на себя вылила, — падая, ведра берегла, поднимала на вытянутых руках перед собой. С досадой она подхватилась, обратно бросилась было к колодцу, но военный хоть и спал, но все видел. Он ее схватил за плечо, уже покрывшееся ледяной коркой:

— Нет. Ты сейчас в сосульку превратишься. Где твой дом?

— Ома коди?.. Ома-Сельга.

— Что за сельга?

— Ома-Сельга, диеревня моя.

— Ясно… Едешь куда?

— Череповец дороган. Хлиеп надо.

— Ясно… Иди в четвертый от паровоза вагон. Скажи, я велел.