Аркадий Савеличев - Забереги

Они тихо и свистяще перешептывались, упершись лоб в лоб, переругивались сдавленными глотками. Под коряжиной и еще глубже, под заледенелыми балахонами, бубнило подтаявшее от тройного дыхания болото:

— Бу-бу… будет нам…

— Бу-бу… были бы дома, бабахнул бы я тебя промеж глаз, Спирин…

— Иван! Спиридон! На смерть ведь идем, чего ж вы?

— А ты бы все примирял, Кузьма. Одну ручку правому, другую виноватому — пошли, ребятушки, да?

— Не ты ли, Иван, правый?

— Не ты ли, Спиридон, виноватый?..

— Ребята, ети-дети! Укокаю, кулаками, ей-богу, тишком укокаю. Нашли время судить-рядить. Слышь-ко?..

Еще сильнее упершись лбами, как обессилевшие в драке быки, они одновременно прислушались. У каждого екнуло сердце: сейчас, вот сейчас… Разом оборвав никому уже не нужную ругань, они ждали из-за нашей кромки болота условленного сигнала — разухабистой песни. Иванцов так и сказал: «Как запою-заиграю, так и валяйте, все разом вперед, опять же тише ветра, ниже снега». Не хотел он, видно, немцев настораживать ракетой или условными выстрелами. Песня — другое дело. С российской на сегодняшний день стороны — и песня чисто российская. Глотка у Иванцова вполне подходящая, донесет песню. Донесе-ет!

Так думал Кузьма Ряжин, старший их маленького войска, приникшего к коряжине. Так думали и Иван со Спиридоном, отложив свой неоконченный спор, — тоже условный сигнал, тоже ждали. В эти последние перед атакой минуты отошли в далекое далеко домашние переселенческие распри, и остались на всем белом свете только они трое, стылое болото да невидимый еще отсюда ледяной череп дзота. Даже Иванцов с его вот-вот готовой сорваться пьяной песней вроде бы самоудалился; его дело — подать всем разрозненным тройкам сигнал, а уж их дело — пойти и хоть лбами да разбить чужие заледенелые черепа. Распазгать, раздолбать в мелкое крошево, да и дело с концом.

Чтобы не пропустить нужный миг, Кузьма даже одно ухо шапки отвернул, даже приподнял немного голову — и тут-то заметил: оборотни никак!.. В каком-то десятке метров встречь им метнулись и затихли три белые тени. Потом опять взметнулись балахонами и, проскочив чистое место, затаились под соседней коряжиной. Кузьма Ряжин был битый солдат, сразу смекнул: не свои это, своим в свою сторону дорога заказана. Значит?.. Прижав палец к губам, он еще и локтями толкнул своих помощников: смотрите и соображайте. Они тоже поочередно приподняли головы, подавляя настуженное дыхание. Чего ж, раз в нашу сторону ползут, выходит, не наши. А ну как их тоже заметили?.. Там, под соседней коряжиной, чего-то выжидали. Ни вперед, ни назад. Как вот и они: белые тени на холодном снегу. Для них вполне хватило бы одной гранаты, но на это Кузьма Ряжин права не имел. Нет, вражьи вы дети, вы ползите своей дорогой, а они поползут своей — вот только услышат песню…

И услышали под ярый взмах хромки:

И тут же из-за реки, как бы наперекор, донеслась прежняя иноязычная песня. Переиначивая ее на свой лад, Кузьма мысленно пропел:

А дальше его тайную песню перебил разудалый иванцовский голос, усиленный отчаянной хромкой:

А потом из-за реки, как бы не принимая иванцовскую песню, опять принесло возражение. Кузьма Ряжин, вздрогнув от какого-то нехорошего предчувствия, сам себе пропел:

Как все то же предчувствие, в голову ясно ударило: да ведь и у них песня неспроста!.. Только Кузьма Ряжин дошел до этой мысли, как тени из-за соседней коряжины метнулись вперед, стали быстро уходить в наш тыл. Кузьма со своей изготовившейся братией мог бы в два прыжка настичь их, но что-то звериное, подсознательное подсказало: не смей, не догоняй, у каждого на этой земле своя дорога — не заступай без нужды дорогу даже врагу, иначе пропадешь без всякого смысла. И он, тоскливо оглянувшись, в последний раз шепнул:

— Обнимемся, мужики, да пойдем делать что велено.

Они обнялись и так же быстро и скрытно, как и встречные пластуны, заскользили от куста к кусту, от деревины к деревине, от кочки к кочке, от камышины до камышины. Вот и река уже — незаметно и вроде бы ласково болотистая луговина перешла в сплошную наледь. Каждый из троих подумал, что терять больше нечего и ждать нечего, и без запинки скользнул на лед. Родимая метель, припороши! Ночка северная, хоть немного поприкрой!

Лесным охотничьим ухом Кузьма Ряжин слышал, как по всей реке, слева и справа, немного похрумкивает снежок, немного подрагивает ледок. Ползут российские мужички, ползут! Неуж тоже, как вот и они, разминулись со встречными-поперечными? Да что же это такое: с одной стороны тихая атака и с другой стороны — тихая, потайная?.. Да чем же все это кончится, когда же?

И как бы разметая горячим ветром стылую тишь, за спиной у них по всему болоту забухало, зататакало, заматерилось, заорало страшным, как в смертной драке, ором. И сразу же от близких береговых откосов навстречу нашим подступавшим пластунам сыпанула на лед, уже без всяких маскхалатов, до времени таившаяся вражья цепь.

При свете поднявшихся над рекой ракет Кузьма Ряжин увидел прямо на береговом откосе голубоватый ледяной череп, который, как прокаженный, плевал прямо ему в лицо. Ох, образина, ох, окаянная вражья морда, еще и плеваться!..

— Э, мужики, живы пока? Лежать-то нечего. Пошли, мужики, дело-то делать надо…

«Диело надо диелать. Чортов дороган! Чортов войнуа!» — подгоняла себя и Айно, хотя шла и без того споро.

Путь ей Домна растолковала хорошо, да и памятен был путь. Ничего здесь не изменилось с тех дней, как брели они с Тоней прочь от страшного Тихвина — две прозябшие, притихшие беженки с промокшими дорожными мешками. Сейчас, в мороз, Айно легко бежалось в разношенных валеночках, которые Домна с расчетом на дальнюю дорогу и подобрала для нее. «Отопыши, — сказала она на прощанье, — ногу не натрудишь». И верно, ни мозолинки. Ноги сами несли ее с одного волока на другой. Сухо потрескивал под ногами снег, будто сосновая иглица в июньском бору. Да и шла она все больше борами, распадки встречались редко. Просветы, поля — еще реже. Две-три встретившиеся деревеньки поглянулись настолько нищими, что Айно и не останавливалась. Не позарятся здесь на ее шерстяное вязанье, а золоту не поверят, скажут, из гильз наклепала. За время своих прошлых дорожных мытарств Айно насмотрелась на лихоимцев, знала уже, что окаленная, надраенная латунь очень даже легко может превратиться в золото, а такие аппетитные снаружи ржаные колобки, если их прямо на торгу разломить, станут обвалянными в муке опилками. Потому и было у нее решено: все свое тряпье-шмотье на зерно перевести. Самое надежное дело — хоть горсть, да настоящего зерна. С этим упрямым желанием и добежала она до полустанка, без передыху отмахала все двадцать пять верст. Домна подсказала эту мысль — держаться железной дороги… На то она и дорога, чтобы по ней ехал всякий люд, и хороший и плохой. Без плохих людей не добыть добычи. У хорошего человека чаще всего и нет ничего за душой, а если и есть, раздевать крещеную душу не будет — сунет милостыньку да и спровадит любя. Нет, она поищет дрянных людей, которые наживаются на людском горе; эти хоть и обдерут как липку, но за товар будут платить товаром.