Аркадий Савеличев - Забереги

Там уже видели красноречивый взмах руки сонного начальника. Айно втащили на подножку и усадили возле жарко топившейся в боковой кабине печки. А следом кто-то и мешок ей забросил…

Все тот же черный телефон, принесенный Домной из Мяксы, и потревожил Избишино: немцев от Тихвина потурили-погнали! Бабы, собравшиеся в колхозной конторе, с сомнением поглядывали на холодную коробку, которая и от такой вести не стала теплее. Когда затрезвонило в красном углу, трубку взяла, хоть и опасливо, Домна, — никто больше не решился на это, — да так и держала ее в набрякшей руке. Не знала, радоваться или тревожиться. Почти все избишинские мужики как раз и оказались под тем страшным Тихвином. Где ж и Кузьме быть — тоже там, в общей драке. Только так, ночной дракой-колотилкой, и представлялась ей теперь война. Вроде как на Кузьму и Демьяна, разгулявшись с кольем, веретейцы гнали избишинцев, а на Николу, сами запасшись дрекольем, все от мала до велика, все избишинские мужики потурили веретейцев и так разошлись, что в море их загнали, — только Альбина Адамовна и выручила своих. Она, душа беспечальная, вышла по морозцу в цветном полушалке — и прямо к ораве мужиков: «Как вам не стыдно! Нелюди вы, что ли! Фу, какая гадость — палками размахивать! Наши мужики и штаны вон подмочили…» И верно, все они, включая и ее Ивана, в панике проскочили по задворкам и, отрезанные избишинцами от своих подворий, вынуждены были лезть в уже заледенелое море, в черный затопленный ольшаник. Там и воды-то было всего ничего, да уже забереги стали, тонкие и обманчивые, покупались тогда веретейские… Так вот и теперь Домне казалось: бегут избишинские мужики с кольем на Тихвин, кричат и матерятся, а для храбрости еще кто-нибудь на хромке наяривает. «А как в драке-то, сослепу, дадут Кузе туза?..» — приходила ей в голову обжигающая все нутро мысль. Но Домна насмотрелась на своем веку драк, попривыкла. Ничего, Кузя частенько попадал в переделки, да выходил сухим, без кровиночки. И то, что даже в госпиталь он попал без единой царапины, говорило теперь в его пользу. Дурь, которую выгонял доктор Калина, Домна болезнью не считала: стоило бабе приехать к муженьку, как он сейчас же и оклемался, хвост пистолетом поднял. Чем больше проходило времени, тем наивнее смотрела Домна на странную хворь муженька; теперь ей казалось, что и дурью-то он маялся только для того, чтобы с женушкой встретиться. От одного этого предположения сладко щемило в груди. За одну ту госпитальную свиданку Домна простила Кузьме все прошлые и будущие прегрешения. И теперь, когда немцев погнали от Тихвина, она только и пожелала ему: «А все ж голову наперед не суй, одна она у тебя, Кузя».

В контору меж тем набилось людей. После окончания лесозаготовок деревня вся, не считая мужиков и девок-окопниц, была в сборе. Василиса Власьевна, из лесорубки опять став скотницей, прямо в навозных валенках пришлепала в контору, с порога еще спросила:

— Хорошо потурили-то?

— А кто их знает, — поднятой трубкой, как кулаком, помотала Домна. — Потурили вроде бы.

Как она ни умаляла переданную по телефону весть, как ни сводила ее к разгульной драке, а в груди все же захолонуло. Даже в малой колотовке с той и другой стороны бывали упокойники, а там ведь драка-то какая!.. На тот же вопрос — хорошо ли погнали? — она вошедшей Марьяше не нашлась что и ответить. И врать не хотелось, и правды не знала. Но Марьяша больше и не допытывалась, вполне удовлетворившись своим же вопросом. Они присели за столом, голова к голове, как две кумушки, и помолчали, глядя на прибывавший в контору народ. Тут уже не только женщины были — были и горемыки мужики, вроде Марьяшиных ребят, вроде Коли-Кавалерии. За этот зимний месяц хлипкие близнята вытянулись, даже костью окрепли — худо ли, хорошо ли, а Самусеев их, возчиков мокроносых, на станции маленько подкармливал. Ребята теперь чувствовали себя настоящими мужиками, в общий женский галдеж не вступали. Коля-Кавалерия — другое дело, Коля последние крохи табаку рассыпал, пока цигарку крутил да путного слова дожидался, а не дождавшись, на Домну притопнул:

— Едрит твою в копыто! Если командирша, так командуй. Без команды народу никак нельзя, завшивеет народ. Когда мы ходили рысью шагом арш…

Он совсем закашлялся и вынужден был на коленях собирать табачные крохи. Один из близнецов, Митя, помог ему, и Коля кое-как наскреб самокрутку и высек огонь. А пока он занимался этим, уже и свои слова из головы вышли. Но другим-то, оказывается, в душу запали. Может быть, как раз потому, что от Коли никто и не ждал путного слова — само собой сказалось, по наитию, и было то как откровение, как голос свыше.

— А ведь надо командовать, Домна, — подсунулась на лавке поближе к столу Василиса Власьевна. — Алексеиха-то, страдалица, в себя не приходит.

Ее поддержали с какой-то неприличной даже радостью:

— Ой, не приходит в себя, а без председательши нам нельзя!

— Ой, уж не очухается, видно! Покричала на нас, порвала душеньку, пора и на покой.

— А ты-то, Домна, ты что думаешь? Коровы не поены, телята мычат, последняя скотина не погибла бы. Распоряжайся, Домна.

— Кого боле? Некого боле. Домне и быть председательшей, пока мужики наши не вернутся…

Это Капа-Белиха начала, да и не кончила, ткнулась головой в подол. Она на это короткое время, верно, и забыла, где сейчас полеживает ее муженек… А как вспомнила, стало ей невмоготу от растревоженной надежды, проговорилась она — и подавилась сдавленным стоном. А бабам то и надо: поддержали, заголосили. В колхозной конторе, где и за время болезни, казалось, не утихал строгий голос Алексеихи, поднялся никем и ничем не управляемый вой. Почти беззвучно, сиротливо прорывался голосок Капы-Белихи, тяжело и вроде как со смешком накатывалось грубоватое «хо-хо» Марьяши, песенно-печально и аккуратно выводила самые верхи этого всеобщего плача тихонькая Василиса Власьевна, сиротка Верунька заскочила в контору и глупо, по-детски захлюпала, и уж совсем неприлично, кому-то грозя и кого-то проклиная, заголосила на всю контору сама Домна, когда… Когда все перекрыл голосище вбежавшей Барбушихи:

— Да за что же мной требовать? Да в каком таком законе записано — над бабой изгаляться? Да за что мужикам такая власть дадена, окаянным смертоубийцам? Да мы-то их… да я-то ему кобелиный хвост отрублю!

Не сразу и поняли, о чем так разошлась Барбушиха. А когда поняли, пожалели и дружно приняли в свой беспорядочный хор. Но тут в контору ворвался Аверкий и сказал только одно усмиряющее слово:

— Ну!