Аркадий Савеличев - Забереги

— Что ни есть, есть-то надо, — еще с порога подала она усталый голос, не замечая непривычного оживления.

И только когда уже разулась и скинула широким нетерпеливым движением рук шубейку, заметила сидящую за столом Айно, а возле нее… Возле нее сидел не кто иной, как Демьян!

— Демьяша, — сказала она, и не требуя ответа на свой очевидный вопрос.

— Домна, — в тон ей ответил он, поднимаясь с лавки.

Они обнялись, но как-то стыдливо, неуклюже. Домну смущал слишком чистый, вылощенный вид братца Демьяна, она все боялась помять его новую выутюженную гимнастерку, его гладко выбритые, лоснящиеся щеки. Давно она не видывала таких людей. Даже в Мяксе, среди начальства, не встретилось особенно молодых и румяных. Так, все больше озабоченные старые лошади — скрипят да скрипят натруженными хребтами. А братец Демьян не скрипел, он мягко и вроде лениво вышагивал по тесной для него избе и после первого замешательства говорил, говорил, будто оправдывался:

— А я, Домна, взял да и приехал. Рядом тут, в Череповце. Ох, Домна! Во всем ты умысел видишь… кобелиное начало. Ну да, за ней, вернее, с ней и притащился. Котомку вот ей помог дотащить. Своих-то гостинцев всего ничего. А надо было у вас побывать. Не забыли меня?

— Как забыть — по сё время ругают. Этакую деревню утопил!

Домна спохватилась, что не слишком ласково встречает братца Кузьмы, оставила его у порога докуривать, а сама к Айно:

— Устала, Айно?

Та улыбнулась ясно и безответно — о чем, мол, спрашиваешь — и развязала лямки у своего мешка, развязала шнуровку у чужого рюкзака: смотри, мол, тетка, радуйся, какая я хорошая. И Домна искренне обрадовалась, забыв и непутевого Демьяна. Оставалась Айно, одна Айно, которая притащилась из такой дали со связанной двумя узлами ношей. Домна прижалась щекой к ее плечу, зажмурила глаза, представляя, сколько хлебного добра выйдет из этих двух узлов, но тут Санька прикулдыбал к ней на колени, с пряником-гостинцем. Он жадно хватал пряник редкозубым ртом, давился, и Домна подсказала:

— А ты не жубряй, ты соси.

— Как титьку твою, ма? — заискивающе потянулся он к вороту материнской кофты, оставив на время даже пряник.

— Охальник ты, Санька. Не стыдно?

Но Санька стыда еще не знал. Понимал только обиду: доил-доил, а ничего не выдоил! В конце концов он кусанул зубами и захныкал:

— А-а, ш-ширсть да ш-ширинка ош-шталась…

Домна и шлепнуть его по губам, как надо бы, не успела: Верунька вбежала, крича заполошно:

— Тетка, а тетка! Тетка совсем… она совсем умерла!

С шубейкой в одной руке и с шалью в другой Домна кинулась к двери. Верунька бежала впереди по хорошо натоптанной тропке, но все равно спотыкалась, бултыхалась головой в снег, как в воду, — только пегая косица, выбиваясь из-под платка, в снегу взметывалась. Домна вытаскивала Веруньку, ставила валенками на тропку, и Верунька, не слушая сдерживающих криков, неслась дальше. А она не поспевала, ее ноги тянула вниз тяжелая мысль: «Как же хоронить-то?» Со времени ухода мужиков еще никто не умирал в Избишине. Худо-бедно, все пока тянули, даже беззубые старики. Смерть не в радость, но обрядить ее надо все же радостно, в назидание остающимся на земле людям. Тут красота и основательность требуются. Человек как-никак. Человек этот мир покидает, чтобы переселиться в мир другой, дальний — вроде как на противоположный берег моря. А всякое переселенье — разоренье. Хорошо было в довоенную пору, при мужиках, да и то с переселеньем едва управились. А как теперь переселяться на тот берег — кому копать, кому засыпать душу человеческую? За долгое предзимье земля промерзла до самых пяток, возьми ее за понюшку табаку! Как подумала Домна об этом, так сразу и горе отлетело, осталась одна сухая заботушка: как по-доброму похоронить председательшу? В новом Избишине еще и кладбищем не успели обзавестись, хоронили на первое время, кого случалось, в Верети, на крутой коренной гряде. Да и не хотели избишинцы класть своих упокойников в здешнюю лесную землю, отвозили на береговое приволье. Но отвезти — только малая часть дела. Как пробиться к теплой земле? Нельзя класть человека в охолодавшую землю — человек все же, не скотина какая. Раньше, бывало, с десяток мужиков на одну могилу становилось, поочередно долбали ломами каменную твердь. Бывало, грелись у костра да околачивали о черенки лопат красные сургучные головки, чтоб не томилась в ожидании душа упокойника. С точильным камнем на зимнее кладбище приезжали — ломы и лопаты быстро тупились. А кому сейчас точить, кому те ломы да лопаты в руках держать?..

Когда пришло время тесать домовину Алексеихе, Аверкий бесследно исчез. Пропал человек, да и все тут. Домна и так и этак подступала к Тоне, стращала даже Барбушиху, но у той один ответ: «Иди к лешему, начальница-печальница!» А в понятии Домны леший — все тот же Аверкий, лешак толстобрюхий, единственный на все Избишино мужик.

Куда ей еще идти, к кому?

Коля-Кавалерия, конечно, тоже из мужского сословия. Он так и заявил: «А я, едрит тебя в хвост и в гриву? Бывало, рысью шагом арш, да с песнями-то!..» Слушать его песни Домне было некогда, она только поспытала: «Топор-то хоть есть?» Коля совсем разобиделся и ушел на зады тесать домовину. Но досок у него не было, был только толстенный горбыль, оставшийся от постройки дома; Коля полдня гремел топором, ругался на всю деревню, а потом Домна принесла своего тесу. Сговаривались они с Кузьмой и в сенях чистый потолок подшить, да не успели, так на чердаке и досыхали доски. Когда Домна залезла туда, то с какой-то горькой заботой отметила: на три домовины тут, не меньше… Ей даже спину неприятно похолодило от преждевременной заботы. Не помирать же все они тут собрались, разрази ее гром! Доски она приволокла сердитая, шваркнула под ноги Коле и ушла, ничего не сказав. Сам разберется, жизнь как-никак прожил. И Коля разобрался, из готовых струганых досок, да еще с помощью Марьяшиных ребят, быстро соорудил ладную такую домовину, с резьбой по углам и верхними отливами, будто под дождем ей стоять. Когда доски сыскались, пилил и строгал он уже в теплой избе, но могилу-то сидя в избе не выкопаешь? Коля и за это дело хотел взяться со всем старанием, но у него и более легкое дело получалось старческим набегом, все через спотыкач. Два раза кувырнулся в снег, пока запряг меринка. А пока лопаты да ломы собирал, и вовсе в снегу выпехтался, хоть самого размораживай. Тогда-то, при взгляде на окоченевшего Колю, Домна и подумала с новой заботой: «И землица, как вот и Коля, окоченела, ее тоже отогревать надо».

Зло ее разобрало на весь двор Аверкия — и на следующее утро хозяина не застала. Запас копившейся злости, как из ведра, выплеснула на Барбушиху, но та встретила ее и без того мокрыми глазами — все этим обреченным взглядом выложила. Впервые Домна пожалела Барбушиху и, прошагав к столу, Тоньку за расплетенную косу потянула: