Аркадий Савеличев - Забереги

Так и не дождавшись своего Ноя, ушла она из родных мест. От восхода солнца шла на его заход, все по сплошным лесным дебрям. Глупые люди почему-то считают: волкам по душе дремучие леса. Обычное насчет волков заблуждение! Воя больше любила веселые звонкие перелески, вообще всякое разнообразие. Но тут просто уж места начались такие: леса да болота, болота да леса. Люди, те ко всему привыкают, но и они здесь селились редко, не то что при той большой реке. Не каждый день и деревни на пути попадались. А уж если попадались… Тогда она устраивала кровавый пир! Все, что надо и не надо, резала, идя прямо на заход солнца. Теперь, с гибелью Воя и детей, она не хотела видеть, как солнце восходит, — пусть будет ночь, сплошная ночь!

Воя начала забывать и страшную облаву, и страшную воду, когда путь ей опять преградили выстрелы. Эти оказались до жути непривычными, лопались, как громадные чадящие головешки. И с той стороны, откуда стреляли, бежало все живое; бежали лоси, зайцы, лисы, медведи даже, неповоротливые малинники, но резвее всех убегал их брат, волк… Вое это не понравилось, стала она совестить таких зубастых и трусливых беглецов. Вы, говорила она, забыли завет отцов: будьте в лесу хозяевами! Лес принадлежит волкам, и уж отнюдь не людям, как рассказывают в наших страшных сказках. И земля принадлежит волкам, и эти лесные речки, и эти облака над вашими глупыми головами, — лучшие звери, с лучшей волчьей кровью! Стыдитесь! Пусть паникуют лоси, эти длинноногие трусы, пусть паникуют вислозадые медведи — вам-то, волки, чего паниковать? Этот глупый мир оставлен волкам, волки понаведут здесь порядок, а то поразболтались в лесу… Так она убеждала жавшихся к ней беглецов, а ей показывали холодными от ужаса глазами на заход солнца, где земля и небо вставали сплошной черной завесой. Чего скрывать, ее седую спину тоже пробрала волчья дрожь. За свою пятнадцатизимнюю жизнь она не видела ничего подобного. Конец света, не иначе, наступал. Земля дрожала, как по осени, когда по всей округе глупые люди молотят глупый, ненужный волкам хлеб. Но страх она сейчас же зарезала, как поганую овечку. Страху не должно быть места в волчьем сердце. Да и потом, если все они так же быстро побегут и дальше, недалеко ведь и до большой воды, а там их прижмут к голому берегу, передушат, как мышат. Подождать надо да посмотреть, чем вся эта кутерьма обернется. Ведь стреляют-то не в волков — люди стреляют друг в друга. Ну и пусть стреляют на наше, волчье, здоровье!

Ее в бедах окрепший голос действовал успокаивающе; вокруг нее сбивались в стаю все, кто имел зубы. Люди, как убедилась Воя, совсем потеряли головы. Уже не на волков, а друг на дружку устраивали облавы. Может, волкам и хорошо?.. И она держала свою стаю поблизости от человеческих облав. Разве тут нечем поживиться? Как поосмотрелись беглецы — жратвы-то, жратвы!.. Жизнь наступала легкая. Лошади валялись по лесам, коровы, собаки. А однажды Воя, припав возле разорванной, еще теплой лошади, по ошибке схватила какой-то другой, тоже теплый, но очень уж сладкий кусок. Такого мяса она никогда не ела и с удивлением стала разбираться в своей находке. Мясо почему-то было завернуто в тряпье. Воя не сразу поняла, что это остатки некогда грозного человека. Открытие вначале обескуражило ее, а потом навело на мстительную мысль: ах, вот как, вы, люди, тоже вроде лошадей и коров, только послаще! Больше она не притрагивалась к жесткой конине, а ела дармовое сладкое мясо. При хорошем волчьем уме это труда не составляло: подремали в лесу, пока люди убивают друг друга, и выходи на пир, выбирай, что получше. Воя выводила свою стаю не раньше, чем стихали выстрелы. И пировали же они тогда!..

Все же приходилось им, вслед за мясом, отходить на восход солнца, и так они к осени опять пришли в пределы забережных лесов. И тут Воя задумалась: что же с ними, волками, будет? Если люди так быстро побегут и дальше, то за несколько дней и ночей добегут до большой воды. Ей не было никакого дела до людей, но куда же в таком случае деваться волкам? Их прижмут к берегу, и кто знает, чем все это кончится… Люди остаются людьми, доверять им нельзя. Они совсем ошалели. Стреляли теперь без передыху, да так, что не только людей — землю и лес в клочья разносило. И за добычей носа не высунешь.

И тогда Воя приняла, уже на правах всевластной предводительницы, такое решение: надо самим, не дожидаясь, пока погонят, отойти вслед за лесным зверьем еще глубже в леса. Пусть люди пока без волков грызутся, а они, волки, посмотрят на это дело со стороны. В конце-то концов не пропадут. С захода солнца набилось в забережные леса зверья — видимо-невидимо. Опять ешь — не хочу. Но Воя стала сладкоежкой, ее на сладкое тянуло. И случалось, даже здесь, в отсидке, выпадал пир — какой-нибудь запоздавший недотепа попадал на зубы. Не то, конечно, как на местах человечьих облав, но жить было можно. По дворам им теперь никто не мешал лазить — не было по деревням мужиков с ружьями. Только несколько раз и прогремели выстрелы. Стая даже не заметила потери и воинственно наступала на свою предводительницу: веди нас, веди! По правде говоря, Вое осточертели скитания по глухим дорогам. Старость, что ли? Но стая не должна замечать старости предводительницы. Нет! Прежде чем околевать, надо попировать напоследок.

Случай сам шел в зубы: встретилась им баба. Она брела тяжело и бездумно, опустив голову. Видно, устала. Когда Воя уставала, тоже опускала голову и хватала горячим языком снег. А эта тащилась от дальней деревни, оглядывалась и торопилась как могла. Все-таки было ей страшновато в темнеющем лесу. И чего только дурных баб носит по лесам? Воя подумала об этом без обычной злости и сама удивилась несвойственной ей жалости. Жалеть человека?.. Но там, куда смотрели ее вдруг потеплевшие глаза, была несмышленая баба. Молодая. Усталость ее была не старческая, нет. Чего же она? Воя быстро сокращала расстояние, теперь уже все хорошо видела. Волосы этой бабы отливали лунным светом, баба не замечала, как сейчас красива, — это говорила Воя, которая толк в красоте понимала. Ее клыками проросшее сердце противно заныло: жалость, проклятая жалость! Баба эта была вроде молодой нагулявшей волчицы. Ишь ты, береглась, осторожно переставляла ноги. Воя даже поторопила ее: да беги ты, пока не слопали мы тебя! Но бежать баба не могла, хотя уже что-то неладное почувствовала. Платок скинула на дорогу, припустила вперед. Разве от волков убежишь? Умные люди на деревину лезут, а у этой и того ума не хватило, надеется на свои тяжелые ноги… Так и есть: запнулась и ткнулась носом при первых же быстрых шагах. Она уже видела серые тени, летящие стороной. Воя непроизвольно замедляла бег, а ее скорые на такое дело дружки уже скалили морды. Молодых баб им пробовать еще не доводилось. Вместе с жалостью к глупой бабе явилось и презрение к этим трусливым оглоедам. Храбры, где порохом не пахнет! Воя помнила, как они драпали от дома после единого выстрела, как друг другу на хвост садились после встречи с одноруким бесстрашным мужиком. Только и смелости, что всем скопом на бабу! Но как ни злилась Воя на себя и на свою стаю, судьба бабы была предрешена. Воя знала, что в конце концов она и сама примет участие в гнусном пире, — если ее кровожадные дружки почувствуют слабинку, то сожрут и саму предводительницу. Уж это точно. Слабость нельзя показывать, нет. Она считала последние минуты глупой бабы, но что это?..