Аркадий Савеличев - Забереги

Прямо на стаю с лосенком на плечах, точно волк с охоты, вышел мужик. Был он с ружьем, но так растерялся, что даже ружья с плеча не снял. Стоял и смотрел, как в двух шагах от него за убегающей бабой несутся волки. Воя поначалу ничего не поняла. Ясно, что напоролся-то он на них, на волков, случайно, но чего же не стреляет, не защищает бабу? Ведь сейчас будут рвать такого же, как и он сам, человека… И тут-то догадалась: а ведь он вовсе не глуп, этот мужик! Не хочет привлекать к себе внимания. Выжидает, пока пробегут мимо, а там сиганет на дерево. Уже потихоньку пятится к ели, спускает с плеча лосенка. Все увлечены бабой, его не замечают. Он отдает бабу на съедение, чтобы выжить самому… Трусов Воя не любила. У него же ружье, он может защищаться, он может и бабу защитить. Как странно от него пахнет! Чем-то знакомым, памятным ударило в ноздри Вое. Неужели?.. Да, это был он! Он добивал мертвого Воя. Он был тогда храбр, посмотрим, каким будет сейчас…

И Воя решила его судьбу сама, в одно мгновение. Она издала грозный рык, повелевающий стае остановиться, и бросилась мужику прямо на грудь, достала до горла… Ее оглоеды не заметили подвоха. Она отобрала у них бабу и кинула им под ноги мужика, убийцу Воя.

Но все пировали — она не могла. Свершенная месть ничего не дала. Неужели все-таки старость? Подохнуть, стать очередной жратвой этим оглоедам. Не-ет, не такой она хотела смерти. Как подобает истинному волку — от ружья. Но выроненное ружье торчало в снегу и само до себе не стреляло. А Воя заклинала: да стреляй же, стреляй! Неужели я и пули недостойна, о боже волчий…

Если нет Ноя, так ты-то есть?!

Услышал волчий бог ее молитву, наслал опять однорукого. Этот наскочил как дьявол и первым делом схватил ружье. Воя с ликующей надеждой, уже не прячась, вышла ему навстречу. Стреляй же, стреляй, человек!

Со щемящей радостью в распоротом сердце встретила она ружейный гром. Месть не свершилась, жизнь прошла. Глупо, глупо…

Страшная смерть Аверкия отбросила свою тень и на чудное спасение Тоньки-Лутоньки. Девка ходила как неживая, словно бы в чем-то повинная. А в чем ей себя винить? В ее ли силах было защитить здоровущего мужика, если сам он себя защитить не мог?

Но охотники виноватить девку, тем более полюбовницу, все же находились. Когда один спасается за счет другого, тут что-то не чисто… У Аверкия ведь и ружье было, с патронами в стволе и с полнехоньким патронташем на поясе, — нерасстегнутая опояска патронташа нашлась сразу же на истоптанном снегу. «Нет, затемнение какое-то вышло», — больше думали, но иногда и вслух говорили избишинцы. Истинной-то причины спасения Тони никто не знал, в том числе и сама Тоня, а ставшая напольным ковром волчица молчала. На ней играла малышня — быстро привыкла к теплой таинственной шкуре. Сами не догадываясь, как это верно, ребятишки и шкуру звали Воей, а Санька взял новую моду — пугать своих братанов.

— Ву-у… — собирал он в пучок седую холку и совал кому-нибудь в лицо. — Воя страш-шная, у Вои ш-ширсть.

Сегодня он и матери сунул под нос волчью дулю, и Домна не на шутку рассердилась — уже и на Саньку, и на Самусеева заодно:

— Кой леший было обдирать? Страшидло и есть страшидло.

Самусеева так, под горячую руку. Но если разобраться, и причина была. Жил он уже неделю, неженатый, невенчанный, в ее доме, а что дальше — одному Самусееву известно. Сам он о своих планах не распространялся, а спрашивать было неудобно. А в доме три бабы, вот и найди всем отдельный угол. Домна и так, и этак хитрила — не получилось, даже лавок им с Айно не хватало. Ребятишки вчетвером не могли ужиться на печи, кого-нибудь да обязательно сгоняли вниз, кровать за загородкой каждый раз занимали неженатые молодожены, а хозяйке думай, где упасть после тяжелого дня. Лавки широкие, да все же не кровати, да и подстилок на такую ораву не наберешься. Хорошо еще, что. Тонька пока у Барбушихи живет, но чего ей теперь там делать? Тоже ведь сюда, поди, вернется. Каждый вечер Домна ожидала ее прихода и с ужасом думала: что-то тогда у них будет!.. Они с Айно всякий вечер молча сидели у догоравшей столбянки, потом начинали гоношить лежбище из разных шубеек и отрепков. Тем лежебокам что — мнут да мнут кровать, а им пролежни належивай по жестким лавкам. Немудрено, что ходит целый день как ошпаренная. Сегодня утром как начала ворчать за здравие, так и кончила вовсе за упокой — набросилась:

— Ко дну вас головой! Любитесь, если любится, да людей не смешите. Вон Тонька с Аверкием посмешили-поспешили…

Дальше начиналось что-то уж совсем неприличное, вроде как она с превеликой охотой предрекала им судьбу несчастного Аверкия. Самусеев в ответ на ее глупые намеки только похмыкал и ушел карзать дрова, а Марыся, та и кулаки сжала:

— Тетка! Як вам не сорамна? Он до мяне всей культей, и я до яго всей душой! Хиба наша вина, что няма ни кола ни двора?

Как она сквозь гневливые слезы сказанула про кол да про двор, так Домна и надумала мигом. Забьют они свой кол, будет у них свой дом, если уж так хотят. Алексеихину-то дому чего пустовать?

— А ты не сучи кулаками, Марыся. Путем делать надо. Где Федор? Зови.

Звать его всей гурьбой, сшибая в дверях друг друга, бросились ребятишки. Самусеев пришел несколько озадаченный.

— Опять волков, что ли, стрелять? Лично я бы хотел чего-нибудь повкуснее.

— Во-во, скус да искус. А ты лучше обзаводись своим домом. Вон Алексеихина изба пустует — веди Марысю, да топите печь. Чего смотришь? Жениться надо.

— Да ведь я женат. Или ты забыла?

— Так разводись с Тонькой. Не смешите людей.

— А ты разведи, ты нас заново пережени. Ты же начальство. У тебя вон и печать…

— Поставила бы я тебе печать знаешь куда?..

Она сердилась, а мысль о печати запала на ум. В самом-то деле, взять да написать справку: так, мол, и так, Самусеев Федор Михайлович и Гесь Мария Антоновна сочетаются законным браком, что я, председательша, и свидетельствую… Подпись, печать, все как следует. Она понятия, правда, не имела, законно это или незаконно, а сама уже мысленно сочиняла, тяжело, как жернова ворочала, эту спасительную справку. Попа нету, загс за морем, да что за беда! Сама окрутит не хуже попа, распишет получше загса. И дом в приданое даст — пусть не обижается Алексеиха, пусть радуется человеческому дымку в своем доме. Хоть и война, а люди-то сходятся и расходятся, детей-то надо кому-то плодить. Плоха бесплодная земля, а бесплодный человек еще хуже. Хоть и нехристь она, Домна, а библейский завет знает: плодитесь и размножайтесь, дети мои! Ребятешками мир держится, а ребятешки-то ведь не из-под капустного листа берутся, — сама троих на свет произвела, знает, какое это сладкое дело. Только зачем людей-то смешить? Любитесь по закону, оно и выйдет законно.