Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Бригадир перебил его:

— Слушай, Вася! А верно, почему ты за женой не уехал, на запад?

— На запад? — глаза у Бондаренко простодушно-наивные. — Разве ж на западе такая вот Амга будет? Да и куда ж вы без меня денетесь?

Шадрин рассмеялся, ушел.

Ему снился крутой берег реки, не похожей на Амгу: уж очень высок был заснеженный обрыв над нею — метров двадцать, не меньше. Они на тросах опускали с него котельную. Опускали, наверное, не меньше суток, потому что свет во сне менялся несколько раз: то плыли перед глазами радужные блики, то серые бока котельной, как всегда после полудня, сливались с мертвенной белизной снега, то синие тучи падали к самой долине реки, и ничего уже нельзя было разобрать в темноте.

Опускали медленно, миллиметр за миллиметром, — спешить нельзя, но и остановиться нельзя, без еды, без продыха. Очень хотелось пить. И вот когда нос котельной почти уткнулся в берег, черная махина вдруг рухнула вместе с тучей вниз: лопнула держава. А за нею посыпались с обрыва, как бусы с разорванной нитки, тягачи. Один за другим — бесшумно, как на немом киноэкране. Нет, в какую-то секунду Шадрин успел услышать и рев моторов, и треск ломающихся, словно спички, деревьев, и чей-то пронзительный крик, но в следующий миг он сам полетел вниз, и опять — ни звука, пустая тишина, ничего не понять, лишь ужас внезапного и неисчислимо долгого падения — не чувствуешь собственного тела, в горле перехватило дыхание…

Он просыпался, горячей рукой ощупывал рычаги скоростей — все на месте. Неловко переворачивался на сиденье трактора, засыпал снова, и бред возвращался: никак не могли они преодолеть бесконечный спуск, стотонная «дура» висит на тросах, готовых лопнуть каждую секунду.

Он еще не знал, что все так вот и будет наяву. Двумя днями позже их поезд подойдет к безымянной речке, через которую перекинут железобетонный мост. Но окажется, что на фермах его не успели — забыли? — поставить пару сотен заклепок, один пролет заметно прогнулся даже под самосвалами. И поэтому мастер-дорожник запретит вести тяжеловоз по мосту, им придется форсировать реку в брод.

Только наяву все обойдется: котельную спустят с обрыва на лед, и он лопнет под нею, а когда вытащат ее на другой берег, позади останется лишь белая-белая лента реки, а поперек нее будет дымиться черная прорезь воды.

Не знал Шадрин и того, что над обрывом ему самому придется сесть за рычаги «коренника», потому что никто не решится на это, даже Бондаренко, который сутками раньше, когда они будут отдыхать в зимовье на девяносто шестом километре, отравится бензином.

Кажется, и зимовье это, знакомое ему давно, он тоже видел в своем сне.

Они заняли все нары и понакидали в красном углу шубы, телогрейки, спали вповалку, но у двери и возле печки все-таки остались голые половицы — так просторна была изба. Половицы были натерты песком до желтого блеска, так блестит отполированное мастером тонкослойное дерево.

Хозяйка, которую все проезжающие звали тетей Шурой, заставила их скинуть унты, сапоги у порога и лишь тогда напоила, накормила, а потом и сама, не раздеваясь, прикорнула на лежаке, в закуте между печью и передней стеной.

Помнится еще, Шадрин слышал, как назойливо скреблась снаружи в дверь собака, и она будто бы сумела открыть дверь и войти: громадная черная лайка, боязливо оглядываясь на тетю Шуру, тихо прошла через комнату, оставив на чистом полу цепочку круглых, мокрых следов, и легла в ногах у людей, доверчиво прижавшись к ним, пытаясь согреться.

И еще слышал он, как непрестанно, одна за другой, шли машины по трассе, мимо зимовья: сперва вдалеке раздавался комариный, нудный зуд, потом звуки нарастали, взрываясь за окном, совсем рядом неистовым гулом, и уходили, и долго еще вслед за каждой машиной шелестели поднятые колесами, скоростью снежные ветры.

Сколько раз уже было, повторялось такое и уходило забытым!..

А перед светом дверь чавкнула жадно, как крышка сырого погреба, и всех разбудил истошный крик Васи Бондаренко:

— Гады! Кто с сорок пятой машины? Чей номер «23-45»? Отравили, гады!..

Со сна никто ничего не мог понять. Бондаренко, согнувшись, вихлялся в истерике, размахивая красной раздвоенной клешней:

— Мало я замерзал! Руку в снегу оставил! Мало, да?.. Теперь бензином людей травить?..

С трудом разобрались, в чем дело. Каждый шофер на всякий случай брал с собою на трассу поллитра спирта, и хранили его обычно — это знали все — под сиденьем. На беду Василия, шофер с «сорок пятой» положил туда бутылку с авиационным бензином — с ним хорошо клеить на морозе резину. Бензин прозрачный, как спирт. Бондаренко впопыхах, таясь от людей, хватанул с маху полную кружку, вот и…

Шофер, матерясь, хотел было в сердцах прибить вора, и они уже сцепились друг с другом — едва-едва удалось успокоить.

Долго еще не могли утихомириться. Кто-то подхохатывал под шубой. А Бондаренко жаловался:

— Чертова жизнь! Думал, концы отдам. А тут, оказывается, не то что шкура — желудок, и тот задубел, как кирзовый сапог!

…Синяя туча падает с белого обрыва на белую гладь реки, а с нею летит вниз тупорылая коробка котельной, и бесшумно сыпятся-сыпятся, как бусы с порванной нитки на толстый ковер, тягачи. А в них-то — люди. Кричат…

Где сон? Где явь?..

Так несколько раз за ночь Шадрин лишался жизни в бреду, и только под утро ему приснилось иное: комнатенка Нины, толпа игрушек-людей, заполнившая ее. Нина сидит за столом, грустная, и что-то говорит ему, а он никак не может расслышать что. Ему почему-то очень важно это услышать, он переспрашивает, кричит, но губы ее по-прежнему шевелятся беззвучно, лицо печально.

— Что-что? — опять переспрашивает он.

А ему вместо Нины отвечает черноволосый, сухопарый мужчина в пенсне:

— Вы говорите, что параллельные прямые никогда не пересекаются. Что ж, докажите это.

«Это же экзамены на курсах механиков!» — догадывается Шадрин. Он чертит что-то на грифельной доске. А экзаменатор говорит строго:

— Правильно. А теперь докажите обратное. По теории относительности Эйнштейна следует: они пересекаются!

— Но ведь это не входит в программу курсов. Я не могу…

— Не можете! Двойка! Вашу зачетку!

— Я забыл ее дома, — холодея, врет Шадрин.

— Забыли-с? — вдруг он, захохотав, резко наклонился вперед и жестом фокусника выхватил у Шадрина из кармана зачетку, отшатнулся и полетел по воздуху.

Нет, это уже не он: это летит тот самый черноволосый парень в красной косоворотке, который подвешен на резинке к лампочке в комнате жены, летит, припрыгивая и кричит: «Я — цыган Мо́ра из бродяжьего хора! Пою басом, запиваю квасом!.. Параллельные прямые не пересекаются!.. Пифагоровы штаны во все стороны равны!..»

Он пролетел над самой головой Шадрина, громко и как-то хрипло захлопал в ладоши.