Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Тут важно было провести котельную — «дуру», «дуреху», иначе они и не называли ее — плавно, чтобы не съюзила стотонным весом своим за обочину, — тогда не удержать: опрокинется.

Котельная эта по паспорту называлась «передвижной», потому что могла ходить по рельсам. Сейчас колеса, весь такелаж сняли, а поставили ее на специально сваренную гусеничную тележку. К городу, куда тащить ее, железной дороги нет — только зимник, пятьсот километров. А тащить надо.

Семнадцать тягачей встали в упряжку, три впереди — направляющие, остальные гуськом сзади держат махину котельной, поднявшуюся чуть не выше деревьев.

К главному тросу — державе — Шадрин поставил все-таки Василия Бондаренко, погрозив ему прежде кулаком. Выражение лица Василия не угадать: как и у всех, за эти дни щеки заросли щетиной, почернели, только белые зубы осклабились — в усмешке ли, в досаде или в тревоге?..

Бондаренко для Шадрина — загадка.

Раньше Василий шоферил, но в пургу отморозил руку, и теперь вместо кисти — раздвоенная красная культя, как клешня крабья, но не уехал с Севера и с трассы, которую другой бы возненавидел на его месте, не сбежал, только отправил отсюда на материк жену с сыном, а сам пашет теперь на тракторе.

Что его держит тут?.. Малый выпить не промах, но на рычагах трактора, хоть и культя, играет будто в четыре руки.

Двинулись.

Шадрин, сутулый, заиндевевший, белые брови, идет рядом с котельной, руками показывает, куда, как майнать. Кричать тут бесполезно: грохот моторов, визг снега, лязганье гусениц заглушают все звуки.

Но слышно — натянутые тросы гудят, ноют томительно, ежесекундно напоминая: неверный взмах руки, сплоховал, раззявил один тракторист — развернет, забросит «дуру», опрокинет, а того хуже — подомнет она тех, кто впереди.

Первый поворот. Направляющих тягачей уже не видно за ним, а задние никак не впишутся в полукруг, вот-вот ослабнет держава, — Шадрин машет обеими руками, приседая, кричит, забыв о том, что его не слышат. Тягачи ползут за обочину, подминая подлесок. Хруст ветвей, а кажется, собственные кости хрустят от напряжения. Истошные взвизги, грохот.

Шадрин бежит теперь по дороге, обгоняя котельную, — обронил шапку, зацепившись за ветку, машет-машет передним: бери резко правее!

Выровнялась «дура», вышла на прямую. Остановиться бы, покурить, но спуск тянет вниз, и уж пока оно идет, как идет, лучше двигаться дальше, — не дай бог, заглохнет чей-то мотор или лопнут пальцы гусениц под котельной… Еще сто метров, еще сто… Опять поворот…

Но тут уже все почувствовали себя проще, уверенней: если один раз сработали влад, то почему не получится во второй? И теперь нет отдельных людей в кабинах: не видишь, а чувствуешь пальцами рук, как тянет соседний трос и мгновенно подыгрываешь ему, и будто телом своим ощущаешь тяжесть котельной, вдруг ставшую легкой.

Не тросы гудят — нервы гудят, но нет сумбура в звуках, они кажутся согласными, и нет тревоги, а есть азарт и строгий расчет в движениях — не думаешь, а знаешь, что случится секундой позже.

Шадрин дирижирует.

Серенькое низкое небо, серые бока котельной, но дорога словно бы пораздвинулась, а в душе светопад. Ах, «дура-дуреха»! Чуть накренившись, с каким-то даже изяществом она выписывает полукруг — берег Амги!

Шадрин скрещивает руки.

Слесари бросают под гусеницы «закусь» — заранее приготовленные шпалы.

Теперь-то можно и закурить, выйти из кабины, размять занемевшие ноги, и будто бы невзначай толкнуть соседа плечом, и промолчать, если кто неловко пошутит.

Шадрин побрел на сопку за шапкой.

Уже вечерело. Можно бы остановиться здесь на ночлег, но каждому, наверное, жалко утратить не остывшее чувство азарта и радости, еще минуту назад такое острое, да и трудно, должно быть, будет заснуть, думая, как-то им еще дастся переправа через Амгу, — вот он рядом, ледяной мост, синеет свинцово, угрюмо. И поэтому никто не спорит, когда вернувшийся бригадир командует:

— Переправу брать с ходу. Один палец в воздухе — первая скорость, два — вторая, пять — пятая… Главное — не робеть! — скуластое, мокрое от пота лицо его улыбается, будто у самого Шадрина ни капли робости нет.

— Эх, жизнь! Вчера не догонишь, а от завтра не уйдешь!..

Разошлись по машинам, поглядывая на голую тоскливую тайгу.

Над самым берегом крутизна, сперва надо спустить котельную с нее. Шадрин свистит что есть мочи. Тупорылая махина ползет к обрыву, кренится. Шадрин тут же выбрасывает вбок левую руку — головные тягачи тянут левее. Задние держат.

Выровнялась!

Нависла, напирает на коренной трактор, в котором сидит Бондаренко. Тот, не отнимая от рычагов рук, высунулся из кабины, оглядывается. Даже издали видно — щеки его побелели. Или это кажется? Только бы не струхнул, не дернул резко! Нет, тянет ровно, не давая провиснуть тросу.

А Шадрин крестит воздух правой рукой. Задние машины скользят на тормозах за обочину, юзят. Слесари опять бросают под гусеницы шпалы, от них только щепки летят! Котельная вздрагивает, только бы не набрала скорость, только бы!.. Но и мертво тормозить нельзя — порвет тросы, тогда… Лучше не думать об этом!

Бригадир стоит, видный всем, будто спокойный, будто все идет как надо, — руки, пальцы четко командуют.

Сантиметр за сантиметром, каждый — как пропасть. В какую-то секунду брюхо котельной зависло в воздухе — тормозить, тормозить! Летят кверху раздробленные куски шпал. Ах ты, голубушка! Как-то обмякнув вся, котельная ступает на лед. Шадрин крутит над головой шапкой.

Не медля, слесари расцепляют поезд, задние машины бегут в голову, схватываются одна за другую стропами. Теперь главное — скорость!

Враз взревели тягачи, выскочили на ледяной понтон. Шадрин — уже на другом берегу — размахивает обеими пятернями, кричит хрипло:

— Газу! Газу!..

Из-под гусениц — взбрызгами синие крошки льда. Раздается глухой треск, стон, и еще, еще, будто взрываются глубинные бомбы. Видно, как по всей реке проседает, гнется наст. Из прорубей, пробитых неделю назад, замерзших, а теперь лопнувших, фонтанами выдавливается черная вода, Вся долина Амги дымится на морозе, и уже не разобрать, где, что, как… Шадрин давно сорвал голос, но еще пытается кричать:

— Газу! Газу!..

Левый крайний трактор вдруг скатывается с ледяного моста — порвал трос. Но Бондаренко — циркач! — мгновенно тянет державу, правее, и все — дружно за ним.

Берег!

Прошло несколько минут, а кажется — вечность. Бригадир изнанкой шапки вытирает лоб. Ребята выскочили из кабин, окружают его.

— Что, Леонтьич, порядок? — и заглядывают в его глаза, повлажневшие в улыбке, черные, чуть навыкате.

Шадрин молодой еще: лет двадцать пять, но все в бригаде зовут его по отчеству — Леонтьич, или, как принято именовать бригадиров, иронической кличкой — Бугор.