Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Шадрин с трудом открыл глаза. Это, оказывается, сухо, неровно застучал двигатель соседнего трактора: ребята, проснувшись, прогревали моторы.

Шли дожди, рейсовые вертолеты в Орокун не ходили уже неделю, и аэропорт в Мирном был похож на людской муравейник. Лишь сила командировки с министерскими печатями позволила мне проникнуть к начальнику аэропорта, запершемуся в тишине дальней комнаты от отчаявшихся пассажиров. Это был рано полысевший, полный человек. Выслушав все, он без улыбки сказал:

— Туда иркутские чайники летают, — и для убедительности ввинтил указательный палец в висок. — Наше управление, якутское, вообще отказалось принимать в Орокуне ИЛ-14: поле паршивое. А они грузы возят. Особый контракт. Видать, просто план негде выполнить. Если хотите, уговорю пилота.

Спешить мне было некуда, но, вспомнив душный зал ожидания, сопливых ребятишек, спавших на чемоданах, грязные стаканы на буфетной стойке, толпу, осаждающую охрипшего диспетчера, я согласился.

В самолете пришлось сидеть на каком-то ящике, задрав ноги на листы сухой штукатурки, поставленные косо, на ребро. Старший пилот, молодей парень, балансируя на этих листах, едва пробрался к кабине. Форма на нем выглядела подчеркнуто щегольски.

— Долго лететь?

— Два часа, — ответил он и усмехнулся одними усиками, тонкими. — Но наша фирма работает без гарантий.

Облака за иллюминаторами были какие-то мятые. Стало скучно, и я уже начал придремывать, но тут листы штукатурки заколыхались, и из-под них вылез небритый человек в коротком городском пальто и меховой шапке. Почему-то меня удивило не это его появление, а зимняя шапка — сюда, на север, давно пришло лето.

После короткой перепалки с пилотом он как можно уютней устроился между бортом самолета и штукатуркой, вынул из кармана початую бутылку вина и сказал добродушно:

— Ну, вот и порядочек!.. Подумаешь, «заяц»! Все мы в жизни — зайцы.

Глаза у него были маленькие, быстрые, как у воробья. На рыхлом лице они выглядели словно взятыми напрокат. Я промолчал, но ему, видно, хотелось выговориться.

— А что? Точно, зайцы! Вот бегу. От кого бегу? От жены. От собственной жены!.. Да не в ней дело! От волков бегу: уж больно много их на западе по кабинетам сидит, — он прихлебывал из горлышка, жевал раскисшие в кармане шоколадные конфеты. — Ничего, в Орокуне по-иному будет. Чем дальше — тем лучше: на новом месте всегда заработки больше. Да и живут там, я знаю, не люди — человеки живут! Потому и бегу… И ведь сама она меня на агрессию вызвала… Ну, пью. Так все пьют! А она выражается: «Свинья грязная! Скотина!» Ну, и так далее. Я начальником мастерских работал, а она у меня уборщицей. Утром, за чаем выслушал я эти ее инкрустации, ну, как водится, поговорил с ней по всем падежам и отправил в управление, за пакетом будто. А сам — на работу. Комиссия, составили акт: «Пастухова без уважительной причины опоздала на три часа. Уволить по 47-г». Все по закону! И что ты думаешь? — он опять надолго прилип губами к бутылке, и в горле его что-то возмущенно заклокотало. — Опять комиссия, профсоюзы, суд, пересуд — восстановили! Демократия, видите ли. Или я жене своей не хозяин?.. Еще мне же — выговор и ревизией пригрозили. Плюнул и — сюда. Как говорят, под шум волны… Демократия! Видал в порту толпу? А ты-то летишь! Вот и вся демократия…

Меня коробило это его «ты». Что за нелепость! Зачем мне все это!.. Опять прихлынуло тоскливое чувство своей ненужности, затерянности в жизни.

А все началось с пустяка. С ничего. В воскресенье дома я сидел за столом и долго смотрел в окно. Был солнечный день, внизу двумя потоками лилась людская толпа. Тысячи людей, мириады людей! И все шли мимо друг друга, не зная друг друга, не глядя друг на друга. Одни головы и сплющенные — так казалось сверху — туловища. Недочеловеки.

На углу стояло кафе с красной крышей и прозрачными стенами. Там даже зимой не надо раздеваться, у стойки можно налить себе в пятидесятиграммовые рюмки коньяк. Наливали до края и пили, расплескивая, не закусывали или жевали что-то, не глядя на соседа, и выходили, спеша, хлопая дверью.

Куда они спешат? Зачем?.. Будто и не сами они шли, они не властвуют собой: несет их людская река, куда ей заблагорассудится.

Вопросы эти, как и любые ответы на них, были бессмысленными.

И вдруг я увидел, как двое в толпе еще издали помахали друг другу руками, прибавили шаг, обнялись и долго стояли, говорили о чем-то. Это было как островок среди безбрежного одиночества. Я не мог отвести от них взгляд и с ужасом подумал о том, что завтра и мне надо будет влиться в эту толпу, спешить вместе с ней на работу, толкаться в автобусе, а потом придет день, длинный день, состоящий из множества мелочей, может быть, важных вместе, но бессмысленных в отдельности, и опять — автобус, толпа, спешка, а дома — усталая от этой же суеты жена и длинноногая дочка, которой надо помочь сделать уроки.

Двое у перекрестка все еще разговаривали, и, даже по жестам судя, они были рады встрече. В те минуты я завидовал им так, как никогда и никому в жизни не завидовал.

Вот тогда-то и пришло ко мне это острое чувство тоски.

Зачем я?.. Ну да, кандидат наук, начальник лаборатории в институте, но десятки других могли бы заменить меня на этом месте.

Жена?.. Я уже не знаю, любим ли мы друг друга. Мы давно не говорим об этом. Благополучная семья, безликая, как толпа.

Глупые, никчемные вопросишки! Но я никак не мог отвязаться от них и все вспоминал с наивным умилением маленький городок, в котором жил в юности, — там, увидев кого-либо на улице, почти всегда можно было сказать, куда и зачем он идет.

Вот тут-то и пришло из Орокуна в институт письмо с просьбой прислать кого-нибудь, помочь отладить технологию на заводе силикальцита. Когда-то в моей лаборатории делались опыты с их песками, я подписал положительное заключение. И вот — такое письмо.

Просьба несложная, можно было бы послать любого инженера, но я выпросился сам.

Зачем?.. Наверное, чтобы бежать от праздных, ненужных мыслей. От себя. Вот так же, как бежит от себя этот мой небритый попутчик с воробьиными глазками.

Сравнение было обидно, я старался не слушать соседа, но все же отдельные слова доходили до сознания.

— У меня характер твердый!.. Как студень. Если сто грамм выпью — уже не работник… А лучше сварщиком пойду. Не пыльно, опять же держак — триста граммов, рука не отломится… Я этому Митьке и говорю: «Черта мне в твоем «Москвиче»! Через год приеду на своей «Волге» — на спор!» А что? С моей-то квалификацией? Приеду! И в отпуск — на Кавказ, на своих колесах, суп пити, соус барбарис, вино «Черные глаза», — и тут он пропел: