Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

И больше уж мы об этом не толковали. Только однажды, когда окончательно выдохся, Борька позволил себе пошутить, показав под ноги и на очередной скелет балагана:

— Стоит ли это даже всей таблицы Менделеева?..

Я усмехнулся, а он прокомментировал мою усмешку:

— Ну да, на пыльных тропинках далеких планет оставим мы наши следы…

— А почему бы и нет? — спросил я. — Американцы уже ходят по Луне… Но не в том дело: здесь-то, может, труднее.

Он взглянул на меня внимательно и ничего не ответил. Согласился?..

Мы пошли дальше. Впереди нас облака, комковатые, серые, обступили вершины сопок, и небо стало темным. Опять сопки начали сваливаться к центру, на нас; душно стало и тревожно.

Но может, это во мне самом тревога жила. Теперь уж я не мог отвязаться от мыслей о Дронове и о том, что меня ждет в его экспедиции, — за весь месяц я смог выбраться в поле только раз, всего на несколько дней, и ничего еще у меня не определилось. А Дронов — даже он — торопил меня, нет-нет да и выспрашивал:

— Ну как, нашли свою методу? — и смеялся.

Хотя ничего смешного тут не было. Теоретически — у меня-то в этом не было сомнений — я мог доказать точно: «метода» такая давно найдена. Мне нужно отыскать лишь кое-какие остаточные доказательства на практике, в толще гор, — за этим я и приехал сюда. И я рисовал Дронову схемки расположения пегматитовых полей и пытался объяснить всякие премудрости, которые он не то что бы не понимал — не хотел понять: если признать, что может существовать мой метод поисков, если признать целесообразность его, то тогда нужно было бы осознать и другое — всю убогость топтания по тайге вслепую, которым до сих пор только и занималась экспедиция, и зыбкость таких понятий, как интуиция, а может быть, и талант.

Вот этого-то Дронов и не умел сделать, поэтому-то и подсмеивался над «методой».

А вое же я не обижался на него, мне он казался полезным для дела, хотя в экспедиции на этот счет существовали разные мнения, и уж во всяком случае — занятным. Иногда я подумывал даже: в сущности, мы с ним идем к одному и тому же, только с разных сторон, и он сам не очень-то ясно понимает, чего хочет.

Занятный человек… А внешне — нелепый: длинный и тощий, волосы прямые и всегда гладко причесанные, как бы приклеенные, а взгляд — плавающий и какой-то потухший. В экспедиции его прозвали «брадобреем». Вот как случилось это.

Через неделю после того, как Дронова поставили во главе экспедиции, он вызвал на совещание всех начальников полевых партий. И однажды утром все они ввалились в его кабинет — громкоголосые, бородатые, в ковбойках, клетки которых давно уже потеряли различия в оттенках, в сапогах, изляпанных, кажется, несмываемой таежной грязью. Дронов, нахмурившись, оглядел эту ватагу и сказал недовольно:

— Я и не знал, что у нас сегодня и баня, и парикмахерская закрыты. Придется, перенести совещание на завтра.

Кто-то спорить стал: мол, что вы, открыто все, но Дронов, все так же хмурясь, не поверил и вышел из кабинета.

И только тут все приметили, какой сам-то он гладковыбритый и всегда в иссиня-белой нейлоновой сорочке с галстуком, хотя каждый день ему приходится не только по кабинетам ходить, но и по штольням в горах лазить, по камералкам и всяческим мастерским… И кто-то вспомнил, как Дронов ему рассказывал: купил сразу сто штук нейлоновых белых рубашек и каждый день меняет их — все очень просто.

И уж на следующий-то день на совещание все пришли в аккурате и даже бороды сбрили.

Так и приклеилось с тех пор за Дроновым — «брадобрей». Еще и потому приклеилось, что одними бородами тут дело не кончилось. Дронов открыл в экспедиции новую должность — инженера по НОТ, научной организации труда, и вскоре человека на нее пригласил, юркого, дотошного, молодого. В лабораториях завели специальные картотеки, с помощью которых мгновенно можно было навести любую справку о работе экспедиции, партий за последнюю пятилетку; диспетчерская стала ведать теперь небывало множественной системой связи — селекторной, радио и телефонной, любого человека, будь он где-нибудь в партии, или в мастерских, штольнях, или в соседнем с Дроновым кабинете, начальник мог отыскать в любую минуту, в крайнем случае, если уж пропал кто и не найти, — такое тоже бывало, — Дронов мог заговорить громогласно, на весь поселок и на все близлежащие горы с помощью уличных репродукторов. Все работники экспедиции, включая начальника, перед началом работы каждый день должны были с одной доски на другую перевешивать какие-то номерки, хотя не такое уж большое управление было, и вахтер дядя Вася всегда знал в точности, кто из работников что в эту секунду делает. И еще много новшеств придумал Дронов со своим инженером по НОТ: иную систему отчетов, всякие кружки и семинары дополнительные, и люминесцентное освещение, и еще что-то.

В каждом таком нововведении были свои резоны, и все соглашались с ними, но мне почему-то казалось, что управленцы рассказывали о них с некоторым испугом, хотя и не без насмешек. Лишь один человек — Лямин, главный геолог экспедиции, сухонький, симпатичный старичок, — попытался поспорить с Дроновым, и то — по пустяку: из-за люминесцентных ламп. Лямин упорно не хотел ставить их в своем кабинете. Он рассказывал мне:

— Дронов меня в консерватизме обвинил, как дважды два доказал, что лампы эти обеспечивают для меня научно обоснованную освещенность рабочего места, — все так! Но какой же я консерватор? Просто у меня от молочного этого света глаза слезятся. Что я могу поделать? Текут слезы, и все тут!.. Да разве ему втолкуешь? Не кричит, а вычитывает: «Нужно культурно, научно хозяйствовать» — и рукой этак машет… Разве поспоришь с ним?.. Я попытался, а он говорит мне: «Может, оттого они слезятся, что на пенсию вам пора?..» И так он это спросил, что я испугался: вдруг и под возраст мой научную базу подведет!..

Несмотря на все эти новшества, экспедиция все еще не выполняла план, хотя именно этого ждали от Дронова, когда его назначали сюда. Впрочем, ведь не так уж и много времени с тех пор прошло: год с небольшим… Дронов объяснял: вот-вот должны прислать сюда электронно-вычислительную машину, и уж тогда-то — так он всех уверял — будет окончательно покончено с неразберихой в использовании техники и людей, тогда-то и будет сделан скачок, к которому коллектив приготовился исподволь благодаря всем предыдущим новшествам.

Может, и так. Мне хотелось в это верить, и я говорил себе: «Пусть не так круто, а надо, действительно надо кончать как-то с безалаберщиной, которой всегда много у геологов. И хоть никогда не уравнять наш труд с фабричным, все же поучиться у промышленников есть чему… Вот о сетевых графиках Дронов толкует что-то, о заделах и критических путях… Для меня все это — темный лес, но ведь не зря же американцы так ухватились за них во всех производствах, и не случайно с помощью сетевых графиков стали выпускать они свои «поларисы» в полтора раза быстрей, чем сами же и намечали перед тем, — на этот предмет целая литература есть. Ухватились… Так ведь и Дронов — хват. Он знает, что делает…»