Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

И так мне все противно стало! Я старался из комнаты вовсе не выходить, лежал на кровати, читал толстые журналы из библиотеки — подряд, все. Но и читая, все раздумывал о Дронове невольно… Фразочки его сами собой выстраивались в цепочку: «Культуру надо насаждать!..», «Нехорошо, когда много людей вместе…», «С Ляминым доверительные беседы ведете, а зачем?..» И этот давний окрик его по уличному репродуктору, и хмурое «брадобрейство…»

А ведь и я его понять и оправдать пытался!.. Ну да, до тех пор, пока самого не коснулось, пока жареный петух и меня не клюнул. Как же мы все истосковались по настоящей-то культуре, если так легко покупаемся на ее видимость, на эрзацы!

На эрзацы?.. Конечно же! Настоящая культура в организации труда — да и в чем угодно! — начинается с уважения человеческого в человеке, с уважения чувства собственного достоинства в людях: они — люди! А это фантастически много: люди!.. И не просто с уважения: с воспитания этого чувства, если у кого-то его не хватает.

И вот коли нет этого всего — изначального, — все сетевые графики, счетные машины, люминесцентные лампы и прочие блага будут всего лишь жалкими побрякушками, которые ничего не подменят.

Впрочем, для самого-то Дронова даже понятие культуры, просто понятие — всего лишь средство для того, чтобы урвать возможно больший кусок от общего пирога. И только.

Но для него-то, пожалуй, вообще все вывернуто наизнанку. Ведь и он о коллективе любит порассуждать, о взаимовыручке, обязательной для геологов. Но для него самого-то только одиночество и хорошо, крамольна всякая общность, кроме единения начальника с подчиненным. А в единении этом обязанность начальника — непрестанно возбуждать подчиненного, всеми доступными средствами, даже с помощью «культуры», а удел подчиненного — своим возбуждением всячески способствовать дальнейшему продвижению начальника по лестнице, ступени которой сделаны — по нарастающей — из булок, пирогов, «наполеонов» и прочих кондитерских изделий.

Так прошел день и второй… Светило солнце, и в открытое окно комнаты для приезжих слышно было, как журчит речка, перекатываясь по ровной, обкатанной гальке, изредка залетали ко мне из тайги громадные бабочки-шоколадницы, громадные и неспешно-томные. Сидя на стене или на подоконнике, они сановито шевелили черными длинными усами и только что не мурлыкали, а потом улетали, и я, кажется, слышал, как они шлепают по воздуху крыльями. Но мне не хотелось даже взглянуть, куда они улетают.

Борис ничего не спрашивал. Лишь однажды вдруг сказал:

— Па, расскажи, пожалуйста, какой была мама.

Это он первый раз попросил так. Раньше, если мы вообще решались о ней вспоминать, Борис всегда сам начинал рассказывать: «А помнишь…», «А вот мама была…» — и объяснял мне, что и когда она сделала или сделала бы сейчас, будь она с нами. Все-таки кое-что у него осталось в памяти: она умерла, когда ему шел седьмой год.

И он не очень-то щадил меня, припоминая эти свои «кое-что».

Но сейчас Борька не рассказывать, а слушать хотел и этим застал меня врасплох. Я вдруг ее, а не его голос услышал, будто бы на самом деле увидел, как она идет навстречу мне и улыбается по-своему. Была у нее одна такая особенная улыбка — затаенная, лишь уголки губ подрагивают, она идет навстречу мне и еще не знает моего настроения, да и своего, наверно, тоже не знает, а просто увидела меня и не может не улыбаться, и рукой откидывает прядку волос со лба, пряча эту свою улыбку: вдруг не кстати она?.. Но улыбка-то уже прыгает в уголках губ, и я знаю: кстати она или нет, но сейчас и глаза ее улыбаться начнут и смеяться начнут — так ей приятно видеть меня, и вообще она сейчас над собою невластна…

Я проговорил с трудом:

— Она была… безоглядная.

Да, она не умела беречь себя. И вообще она ничего не умела беречь, она была для этого слишком уж безоглядной.

И я еще раз, мысленно проверил это слово. Оно было верным.

Со своей болезнью она могла бы прожить еще минимум лет пять — врач так и сказал: «Минимум лет пять», если бы умела хоть изредка оглядываться и припоминать, как ей было плохо вчера, как больно было… Но в этом смысле она каждое утро начинала жить заново. Она могла пять раз в день попросить у меня прополоскать горло, когда у меня слегка лишь першило в нем, а свою боль забывала начисто и вообще не умела помнить не только боль — всякое зло, обиду…

Людям с ней было легко. Ее всегда легко было попросить о чем-либо, и многие этим пользовались.

«Минимум лет пять…»

Но Борису пока не надо знать об этом… Не надо? Нет, всегда лучше знать, чем не знать.

Но я пока не могу ему сказать об этом. Не могу, потому что тут есть и моя вина: мне нужно было как-то научить ее оглядываться, нужно!..

Не могу?.. «Но почему именно сейчас я должен рассказывать! Все навалилось! — во мне что-то возмущалось и вдруг так жалко стало себя, так жалко, что и жалость эта возмутила меня, и мысленно я прикрикнул на себя: — Это уж ты брось! Не распускайся!..» И вслух повторил Борьке твердо:

— Она была безоглядно честная. И вообще безоглядная… Я тебе обязательно расскажу, об этой ее пружине. Очень уж тугая пружина была… Расскажу, но не сейчас.

И больше Борис ничего не спросил. О Дронове — ни слова. Но, видимо, он стороной узнал что-то. Потому что на третий день утром парень мой упорол штуковину, которая, я думаю, и привела все к какому-то финалу.

Было как раз то время, когда в конторе экспедиции управленцы, перевесив номерки на табельной доске, сидят по своим местам, пытаясь угадать, как оно все пойдет дальше…

Вдруг на весь поселок по радио с необходимой для такого случая торжественностью чей-то никому не знакомый голос объявил:

— Дорогие товарищи! Внимание! Слушайте экстренное сообщение! Только что получено известие, несомненно радостное для всего коллектива нашей экспедиции: в связи с юбилеем геологического управления за большие заслуги в борьбе за выполнение производственных планов, за внедрение научных методов организации труда, новых, перспективных способов поиска и разведки месторождений полезных ископаемых высокой правительственной наградой орденом «Знак Почета» награжден, — и тут голос стал раскатистым, обрел бронзовые какие-то оттенки, — уважаемый всеми труженик, начальник экспедиции Семен Спиридонович Дронов! Ура, товарищи!..

И что-то еще булькнуло в репродукторах, пошипело и щелкнуло. Стало тихо-тихо.

Я-то узнал этот голос сразу, с первых же слов: это был Борькин голос. И сразу понял: липу Борька читает, им самим или кем-то еще придуманную. Но уж очень натурально он все это прочел, и прозвучало оно как-то женственно, а не по-мальчишески… Даже у меня мысль мелькнула: «Может, областная какая дикторша?..» А потом, испугавшись, я выскочил на крылечко, как был — в одних трусиках, и только на крылечке окончательно пришел в себя и начал смеяться.