Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Только вчера Шишмарев со скандалом отказался подписывать в банк на оплату очередную партию документов на эти залепухи. Пусть уж строят, так себе в убыток, а не государству! Хорошо бы и на суде сейчас сказать об этом.

Но Павел не принял этой возможности переключить разговор с вины своей на вину общую, далекую, к нему непричастную. Сказал, горьковато усмехнувшись:

— Вы ведь сами в коттедже живете — терпеть можно! А Копцовым тоже ведь, наверно, чай с сахаром пить хочется, или как?

— Попрошу не оскорблять присяжных! — закричал Сарычев и с благодарностью взглянул на Шишмарева: «Прав! Терпению — вот чему надо учить этих Родионовых!» — и постучал ладонью о стол, подождал, пока утихнет зал.

Замолкли. Это было приятно: хоть и не на морском берегу, хоть в этой комнатенке, но рокот прибойный еще подчинялся ему, судье.

И другое приятно: выходит, совсем не зря толковал он присяжным еще до начала процесса, что этот суд — показательный, главное — не Родионова осудить или оправдать, — а другим, всей этой ораве острастку дать. Понял его Шишмарев! Политику, стратегию его понял, а уж тактику он и сам найдет. И прав Шишмарев: терпению их надо учить, терпению!..

— Шофер вы опытный, Родионов. Десять лет шоферите?.. Десять. Так скажите мне: должны вы были обеспечить безопасность движенья или нет? — спросил Сарычев, а сам подумал: «Если только по этому пункту — до трех лет. Условно или в колонии — до трех лет».

— Почему же я не обеспечил ее? Они сидели, а я поехал.

— А оказалось-то, не сидели? Может, посмотреть, обойти машину надобно было?

— Да как же обойти? Воз — двадцать метров длиной. Пока я его с одной стороны обойду, они на другой могут оказаться. Или мне так и ходить вокруг?

Брови соломенные, и глаза, и приподнявшиеся красные руки — все удивлялось в нем. А Сарычеву казалось: дурачка разыгрывает, опять дерзит! И Павел, уловив это во взгляде судьи, как за травинку схватился, выдохнул тихо:

— Мне даже Копцов-отец сказал: «Не кручинься, Родионов, твоей вины нет». Уж он-то бы не стал темнить!

«Кручинка Родионов! Вот оно что! Вот откуда занозилась мне эта фамилия!»

Вспомнил Сарычев.

Не далее как вчера попала ему в руки книженция, в которой рассказывалось об Амурском походе Пояркова, и напечатаны были отписки Кручинки Родионова «со товарищи».

Вот оно что!..

Так оно и было. Вчера вечером он уже прилег, развернул наугад книжку и попал на слова:

«А говорил он, Василий, так: «Не дороги-де они, служилые люди, десятнику-де цена десять денег, а рядовому-де — два гроша»…

Это сказано было про самого Пояркова!

Сарычев до того разнервничался, что не мог улежать на кушетке, вскочил, и пружинка из продавленной ямы, из-под квелой зеленой оббивки насмешливо звенькнула. Заходил по комнате.

А за стеною звучал ровный, грудной голос жены, втолковывающей дочке урок:

— Все знания — из нашего опыта, из ощущений, из восприятий. Это так. Но любая научная истина основывается не на личности. Ее основания находятся вне личности, вне нас. Понимаешь? Они — в материале ее, в реальном мире, который тоже вне нас. Понимаешь? Отсюда объективная истина…

«И эта — тоже! — почти с отчаяньем подумал Сарычев. — Как это истина — вне нас? В нас!..»

Он сейчас вспомнил до деталей тот вечер.

И то, как привычно — а все равно жутко это! — подумал о своей ненависти к жене, к ее неизменному спокойствию, ее здоровью, от которого теперь так прямо зависит его больное тело, к ее манере разговаривать со всеми, в том числе с ним, мужем, будто бы жалеючи, снисходя, прощая слабости, к ее привычке задумываться, утупившись взглядом в пространство.

«Глупая корова!» — думал он, хотя даже сейчас, в гневе, знал: вовсе она не глупа, а умна и в свои пятьдесят семь лет обаятельна, как и прежде, не зря до сих пар на улице на нее заглядываются мужчины.

«Глупая корова! Не ум у нее, а бабья жалость: это, мол, по совести, а это — не по совести… Но кто, чем измерит эту совесть? — И вдруг он, всегда подтянутый, собранный, подумал: — Вот захочу… захочу и выйду из комнаты босой и рубаху разорву!.. Нет, не выйду. Она и такого меня встретит с доброй улыбкой. Ну да, стерпит во мне все, потому что я — ее. Теперь-то совсем ее, никуда не денешься, не сбежишь!.. Не ее! Не ее…»

Он, не оглядываясь на жену, быстро прошел через смежную комнату, схватил пальто на вешалке и выскочил на улицу.

И все перемешалось в голове — и женино, и то, что в книжке.

Хрустел снежок под ногами, успокаивал. Он ходил долго, пока не замерз. Остановился у молочного магазина. Вместо стены — стекло. На улице темень, а магазин освещен ярко-ярко. Бродвей!

Странно, он никогда не видел, что делается за прилавком. Всегда смотрел на него спереди, как сейчас вот эти женщины в очереди, с высветвленными морщинами на лице, такие неприятные… А сбоку… Сбоку ему видно девчонку за прилавком — всю! До пяток. Видно, как она режет сыр и отступает на два шага — взять на нож масло с противня, как наклоняется, достала банку зеленого горошка… На ней белая курточка, такая же шапочка набекрень и черная короткая юбка. Слишком короткая. На бедре белое пятно — сметана, что ли? Опять наклонилась. Черт! Даже подвязки видны, розовые. Видны всем с улицы — любому прохожему! Черт знает что! Реклама чулок, коленок или молочный магазин?

Ноги все время в движении. А ведь скоро девять вечера. Сколько она часов — вот так?.. Каторга!

Но девчонка улыбалась, и видно было, ей доставляет удовольствие одним взмахом ножа точно отмерить кусок сыра, масла — ровно столько, сколько нужно, хоть не проверяй на весах. Что-то сказала, и в очереди засмеялись.

Может, для нее это — вовсе не каторга? Ну да, во всяком случае сейчас пробьет девять, она сменит куртку на кофточку, через которую все видно, и для нее начнется жизнь. С такими-то ногами — начнется!.. Расхристанность какая-то!

И тут Сарычев подумал, что он сейчас, наверно, так же расхристан, как эта девчонка.

Нельзя. Стыдно! Всегда надо быть сдержанным, строгим в правилах. Раз и навсегда!

Правила — в нас! Правила не кофточки! Их нельзя менять, даже когда ты наедине с собой.

Вот именно.

Все эти короткие юбочки, стены-стекла, ушлые книжечки — разоблачили героя, ур-ра! — ничего этого не было еще так недавно! Научились за прилавок заглядывать. Молодые веянья.

Ну, нет! Как ни заголяй коленки — молодость не в этом! Молодость — в святости убеждений, в стойкости духа! Пускай твое тело сломится, но ты должен остаться самим собой.

Вот именно.

И ведь тоже — парадокс! — гэсовцы, этот наезжий сброд, смеют величать себя землепроходцами. Как Пояркова.

Землепроходимцы!..

Начался опрос свидетелей.

Павел сидел на неудобном, коротконогом табурете. Устала спина. Слушал и не слышал, что говорят. Как-то безразлично все стало ему. Пусть их!..