Юрий Полухин - На радость и горе [сборник]

Виноват ли он? Наверное. Но совсем не той виной, до которой доискивается судья, — куда как большей. Какой? — он и сам себе не мог объяснить.

В сотый, а может, в тысячный раз перебирал в уме: а если бы не застрял на тулумском броде, если бы развернулся и — передом в реку?.. Размытый такой березнячок — не уцепишься взглядом… А если бы бульдозера в карьере не оказалось?.. Но почему, почему так покорно лежал в колее Алексей? И ведь не вскрикнул даже! Терпеливый… Вот бы отдать мне им свою комнату: «Нате, Копцовы, живите, незачем вам дом городить!..» А если бы всем, как приехал, — квартира: пожалте, хошь — отдыхай, хошь — на голове ходи, а уж на работе вкалывай — душа винтом!.. А если…

Последним допрашивали старика Копцова. Он, должно быть, пришел с работы и был в той же, что и тогда, потерханной телогрейке, мял в руках ту же заячью шапку. Только лицо теперь не круглое, похудел — совсем на Аверкина стал похож. Но глаза тусклые.

Отвечал однозначно.

— Не пойму я вас, товарищ Копцов, — сказал Сарычев, сочувствуя вроде бы. — Сына вашего задавили, единственного, а у вас такое безразличие к Родионову. Наверное, очень устали вы?

— У меня ко всему безразличие, — тихо сказал старик. — А к Родионову… Что ж, если бы на улице дело было, да еще выпивший он, так я бы!.. А он же сам бутылку отнял, и вместе мы, вчетвером решали, как и что, — голос его задрожал. Помолчав, он опять произнес прежнее: — Не могу я его винить. Себя виню.

И тут второй раз за все время вмешалась в разговор Якушева. Она прижала руки к груди, к повязанному накрест застиранному платку, а будто самого старика к себе прижать хотела, утешить, и сказала с мольбой:

— Не казните вы себя, Тимофей Иванович, не казните! О живом надо думать. Я вот тоже в войну не уберегла дочь, так что же теперь? Что же теперь-та-а? — выговорила она совсем уж по-бабьи, чуть не плача, и задохнулась. Обеими руками быстро прикрыла глаза, качнулась вперед и назад. А когда опустила руки, глаза у нее были сухие и какой-то тоскующей глубины.

— О живом надо думать, Тимофей Иванович! — повторила она, выпрямившись и почему-то повернувшись к судье.

А тот с гневом вскинул на нее взгляд, осуждая за столь неуместные на суде эмоции. Но и она свой не отвела, сидела все так же прямо и даже голову чуть закинула, будто с вызовом, а лицо, рыхлое до тех пор, зарумянилось, заметнее стала седина в жидких уже волосах.

Зал, охнув, примолк.

Сарычев отвернулся первым. И краем глаза заметил: Шишмарев тоже потупился, разглядывая нелепый свой галстук.

— Ну что ж, у меня вопросов больше нет. Все ясно, — натужно выговорил Сарычев и вдруг спросил себя: «Ясно?» Но отечное лицо не выдало этого вопроса. Он взглянул на присяжных. Те молчали.

— Прошу встать! — голос его стал привычно значительным. — Суд удаляется на совещание.

Было это зимой двадцать третьего года.

Ване Куприянову исполнилось пятнадцать лет, и мать отпустила его учеником в бригаду плотников, в уездный город.

Жили они плохо. Отец погиб, еще в империалистическую, мать болела сердцем, а на руках у нее, кроме Ванюшки, была еще и Надя, сестренка-несмышленыш.

Хлеб давно уже не сеяли, жили одной картошкой. А все лето стегали дожди, и картошка, как говорили в деревне, «ушла в ботву», а то и попросту сгнила в земле.

Поэтому и отпустила мать — хоть бы себя прокормил.

И вот поздно вечером разыскал Ванюшку в избе, где стояли на квартире плотники, дядя Тимофей. Прижав локтем шапку, он долго мялся у порога, простоволосый, лохматый, пока не выговорил:

— Ты это… того, Вань, не пугайся. Нехорошо как получилось-то, господи! Нехорошо. Надюшка прибегла ко мне, ревмя ревет. Ну, я — к вам. Дверь расхлюстана, а Стеша-то, мать, значит, лежит на полу, головой к порожку. Ползла, видать, дверь запахнуть. Мычит что-то, а глаз дикий такой…

Ваня побледнел, и валенок, который в руках держал — обувался, выронил. Глядя на него, и дядя Тимофей изменился в лице, красные пятна проступили сквозь щетину, давно не бритую. Шагнул к племяшу.

— Да не пугайся ты! Чего уж теперь? — пахло от него самогоном. То ли с горя, то ли готовясь к тягостному разговору, он выпил у свояка. — Я в кошевку ее и сюда — в больницу. Да поздно: преставилась по дороге еще… Лошадь-то там и стоит. Обратно, значит, везти надо. Афонька, соседский, часом поехал домой, говорю ему: «Возьми Стешу-то». Что ты! — рукой замахал. А у меня, вишь, дела тут…

Он и еще что-то бормотал, а Ваня не слушал его, надел наконец, валенок. Шапку, суконную кацавейку — под мышку и — в дверь. На бегу услышал:

— Ах, беда-то какая! Страху, страху-то я по пути натерпелся!.. Чего уж теперь?..

Окна в больнице, длинном здании, были темными. А во дворе у распахнутых ворот стояла невыпряженная из саней лошадь дяди Тимофея.

Ваня узнал ее. Сани были пусты. Он долго колотил в оббитую рогожей дверь, пока она не открылась и не вышла толстая, заспанная тетка. Сторожиха, что ли? Прикрикнула:

— Ну, чего колотишь-то, чего? Дохтура нет, не мог до утра дождать?

А узнав, кто он, зачем, опять отчитала:

— Лошадь бросили, а пропадет? Мне ж отвечать?

Мать лежала в холодной — бревенчатом сарае, поставленном во дворе больницы.

В неровном свете керосиновой лампы Ваня сперва не узнал мать — какое-то длинное белое лицо, острый, не ее, нос.

Обнадежился: не она, может? Но блеклое ситцевое платье в горошек, выбившееся из-под наброшенного на тело полушубка, угадал сразу: он помнил это платье столько же, сколько себя самого. Сдавило горло, но он не мог плакать, уж очень жуткими были синие костяки скул, черные тени там, где были глаза, и этот обострившийся хищный нос.

— Ну вот, забирай, — хмуро сказала старуха, она стояла на пороге с лампой в руках. Тени прыгали по столу, на котором лежала покойница, по щелястым, заиндевелым стенам.

Ваня шагнул вперед, закрыл глаза и, все так же не открывая их, обхватил руками полушубок и подмял его под тело матери. Нет, это не была мать, это было что-то чужое и каменное, пугавшее его.

Главное, думал он, не прикасаться к нему и подминал-подминал вниз полушубок, знакомо пахнувший кислой овчиной и хлевом; полушубок был для него сейчас родней, чем то, что лежало под ним.

— Эх ты, малец, не поднять, что ль? — уже жалеючи его, проговорила тетка. Ваня и на нее боялся смотреть. — Да ты кто будешь-то ей?

— Сын.

Сторожиха промолчала, подошла и, поставив лампу на стол, отстранила его, а потом, обняв, приподняла тело. Упала рука матери, и звук был такой, будто стукнуло о стол полено. Вздрогнув, Ваня выскочил во двор и жадно вдохнул холодный, игольчатый воздух.