Владимир Успенский - Неизвестные солдаты, кн.1, 2

– Маме, маме привет, – бормотала Антонина Николаевна, пятясь от Ольги и не замечая недоумевающего взгляда мужа.

Тянула корзину, увлекая за собой Григория Дмитриевича, торопилась скорей за угол.

– Красивая девушка, – сказал Булгаков. – Очень красивая. С такой нетрудно голову потерять.

– Беременная она!

– Невероятно! Может быть, ты ошиблась?

– Какая тут ошибка… На пятом месяце. С февраля, понимаешь?

– Тише, Тоня, не шуми, пожалуйста. Люди вокруг…

– Все равно узнают… О, господи! – простонала она. – За что мне наказание такое!

– Ладно, Тонечка, ладно. Ну, узнают и узнают. Теперь уже ничего не изменишь. Хорошо хоть, что девушка видная, не замухрышка…

– Молчи, не понимаешь ты ничего!

– Я-то? Ну уж, голубушка, в этом не меньше тебя разбираюсь, – возмутился Григорий Дмитриевич. – Подойдет время – пусть к Игорю едет. Там и родит.

– Родит? – ужаснулась Антонина Николаевна.

– Конечно. Девка здоровая, от нее крепкий внук должен быть.

– Гриша, что ты говоришь! Внук?! Подумать только!

– Думай не думай, а выход один остался.

– Может, не от Игоря, – цеплялась за последнюю соломинку Антонина Николаевна.

– Сама сказала – пятый месяц. Да чего ты киснешь-то? Завидовать еще нам будут. Если такими темпами дело пойдет, мы и до правнуков доживем… Или бабкой не хочется быть?

– Не хочется. Рано ведь, – вздохнула Антонина Николаевна. – Да и Дьяконская… Не чистая она, не уживусь я с ней.

По пологой дороге, наезженной водовозами, они спустились к реке, на покрытый галькой мысок. Славка, убежавший вперед, уже возился в воде, подтаскивал ближе к берегу плоский белый камень.

Григорий Дмитриевич, поставив корзину, тотчас ушел в город – завтра день рождения Люды, надо купить подарок. Антонина Николаевна, подоткнув подол и потуже завязав волосы, принялась полоскать белье: сначала что покрупней – скатерть, простыни, пододеяльники. Славка и Людмилка в стороне ловили сачком юрких мальков, гулявших стаями в зарослях подводной травы.

Тихо струилась вода в зеленой окантовке берегов, на перекатах серебряной чешуей блестела под солнцем рябь. Чуть заметно покачивались крупные, литые листья кувшинок. У противоположного берега в гуще тростника нет-нет да и ударит по зеркальной глади рыба, побегут, замирая, круги.

Антонина Николаевна, выпрямившись, стояла в задумчивости. Вода доходила ей выше колен, к ногам, щекоча, ластились темно-зеленые косы тины.

С тех пор как помнила себя, помнила она и эту реку. В детстве ходила сюда с матерью, так же горделиво, как сегодня Людмилка, неся в руках тяжелый валек. В волнах этой реки учил ее плавать отец, здесь купалась она в девичьи годы с подружками. В луг за рекой ездила на лодке с Григорием; в душистой тишине, лежа на его плече, встречала рассветные зори…

Недавно, совсем недавно все это было! И трудно поверить, что, может быть, через год придет она сюда с внуком, придет бабушкой. И для этого нового человека она будет чем-то очень-очень старым, выходцем из истории, которую человек этот станет изучать в школе. А она-то считала, что только еще начинает жить, все откладывала на будущее свои планы.

Игорь уже отделился от нее: чужая женщина пойдет теперь рядом с ним. За Игорем скоро и Славкина очередь. А потом кто-то другой будет встречать зори среди цветов… Жизнь – как эта река. Будто стоит на месте, а приглядись: течет и течет непрестанно, уходит вдаль, ширясь и углубляясь, и исчезает где-то, пополнив собой другую реку…

Антонина Николаевна переступила с ноги на ногу, вода теплыми язычками лизнула кожу. Усмехнувшись, подумала: «Расчувствовалась… А полоскать-то кто будет!»

Опустила в воду белую рубашку-косоворотку. Григорий Дмитриевич любил надевать ее летом по выходным дням: в семье ее так и звали – «праздничная». Рубашка пошла ко дну, рукава шевелились, извивались, будто живые. Антонина Николаевна подхватила ее за ворот.

– Мама, мамочка, Славик какую рыбку поймал! – опрометью бежала Людмилка. – Такая рыбка вся черная и совсем тулбища нет, а хвост прямо из головы растет.

– Слава, ты что там еще?! – окликнула мать.

– Да головастик, – отмахнулся тот. – Пусть Людка с тобой посидит, я, может, рака поймаю.

Антонина Николаевна вышла на мелкое место, положила на плоский камень рубашку, шлепнула вальком по мокрой материи.

– Дай мне постукать, – просила Людмилка.

– Сиди. Потом.

Увлекшись делом, она не заметила, как подошел сзади Григорий Дмитриевич. Только когда окликнул, покосилась на него, не отрываясь от работы.

– Быстро ты обернулся!

По багровому лицу Григория Дмитриевича светлыми каплями стекал пот, лоснился, как смазанный маслом, желтый шар выбритой головы. Фуражку он тискал в руках. Оказал, задыхаясь:

– Антонина… Тоня, послушай!

– Что это? – перебила она, глядя на оттопыренный карман широких галифе. Из кармана нелепо торчали две желтые гуттаперчевые ножки.

– Где? Ах вот! Для Люды я, – торопливо говорил он, вытаскивая из кармана пузатую куклу-голыша.

– Больше-то никуда не додумался сунуть? Ты бы за пазуху, – качала головой Антонина Николаевна. – А ну покажи, покажи. Ребята, бегите сюда, – позвала

– Возьми. – Григорий Дмитриевич шагнул к ней в воду.

Пытался улыбнуться и не мог, побелевшие губы кривились, не подчинялись ему.

– Да ты что, не заболел ли? – удивилась Антонина Николаевна. – С мамой что-нибудь? Или с Игорем? – пугалась она, глядя на его лицо. – Да говори же ты? Что?

– Война, Тоня.

– Фу-у-у, – перевела она дыхание. – Какая еще война? С кем? Японцы, что ли, опять?

– Немцы напали! Сообщили сейчас по радио, я возле гастронома слушал.

– Боже мой, – стиснув худыми пальцами виски, простонала Антонина Николаевна. – Немцы… А Игорь? Игорь как же теперь?

– Мобилизация, Тоня.

– А ты?

– Не знаю.

– Скорей, скорей, – засуетилась она.

Хватала и чистое и грязное белье, комом засовывала в корзину.

– Гришенька, дети, скорее!

– Я не пойду, я куклу стирать буду, – хныкала Людмилка, прижимаясь к отцовской ноге.

– Дома, дома постираешь, – торопила Антонина Николаевна, беспокойно оглядываясь.

Славки уже и след простыл, его будто сдуло ветром, едва отец оказал о войне: мчался в город, на центральную улицу, к своим ребятам.

– Ты не волнуйся, Тоня, – уговаривал муж. – Может, вое обойдется еще…

Белая праздничная рубашка Григория Дмитриевича, смытая волной с камня, медленно погружалась в воду, в темную глубь.

Славка весь день носился по улицам. Было и жутковато, и весело от того, что теперь начнется какая-то новая, необыкновенная жизнь. Он подумывал о том, как и когда обежать ему на войну. Надо было только насушить сухарей да подобрать надежных ребят. Можно захватить с собой отцовский охотничий нож, а уж на войне, конечно, дадут настоящую винтовку. Или даже пистолет.