Владимир Успенский - Неизвестные солдаты кн.3, 4

– С теткой Ариной у тебя так просто или по-серьезному? – спросила она.

Герасим Пантелеевич поперхнулся, долго кашлял, прикрывая рот рукой.

– По-сурьезному, дочка.

– До осени погодить можешь?

– Это дело неспешное. А осенью что переменится? – насторожился отец.

– Уеду я, – сказала Василиса и, заметив испуг на его лице, добавила спокойно: – Да ты не думай, по-хорошему. Учиться поеду. Отпустишь теперь?

Герасим Пантелеевич сидел взъерошенный и жалкий, глядя в пол, тер между колен ладони. Подняв глаза на Василису, улыбнулся несмело, будто прося извинения, сказал и с горечью, и с облегчением:

– Поезжай.

В тот же день Василиса собрала документы и отправила их в Тулу, в педагогический техникум. Приложила даже похвальную грамоту за седьмой класс. Ответа не было очень долго. Василиса потеряла всякую надежду, когда пришло наконец казенное письмо. Учебный год начинался поздно, с 15 октября. Ее вызывали к этому числу и требовали, чтобы привезла справку о работе в колхозе.

На дно фанерного чемодана положила она два платья, кофту с юбкой и совсем почти новые башмаки на каблуках и с высокой шнуровкой: их подарил своей жене Герасим Пантелеевич на другой год после свадьбы, и за всю жизнь не хватило у нее времени износить праздничную обувку.

В заплечную котомку взяла Василиса сухари, крупу, сало и помаленьку всякого баловства: меду, орехов, сушеных грибов и сушеной малины.

С утра сходила на кладбище поклониться маме, Демиду и Григорию Дмитриевичу. Хотела собрать букеты из анютиных глазок и доцветавших по канавам лиловых колокольчиков, но отдумала. Нарвала охапку багряно-желтых кленовых листьев и осыпала ими могилки.

Снарядилась в дорогу тепло. Плюшевая жакетка, платок, длинная юбка. Отец починил и добротно смазал дегтем ее сапоги. Поцеловала зареванных ребятишек и, глядя на них, сама едва удержалась от слез. С теткой Ариной простилась по-хорошему: не за что было серчать на нее. Раз уж идет в их избу новая женщина, то пусть переступит порог без злобы, с легкой душой.

Герасим Пантелеевич запряг телегу и повез дочь до Одуева. Медленно ехали они среди голых мокрых полей, под серым дождем. Отец сразу отправился обратно, а Василиса остановилась у Булгаковых ожидать оказии. Были у Светловых и другие знакомые в городе, но Ольгу считала своею родней. Кроме того, жутковато казалось ей первый раз попасть в большой город, надо было порасспросить что да как. Ведь Ольга в самой Москве жила. И еще хотелось чуть-чуть погордиться. Вот ведь и трудно, и страшно, а она все-таки поехала, и не только для себя, но и для Вити, чтобы ему не скучно было потом с неученой колхозницей…

В доме Булгаковых встретили ее с радостью; очень уж редко заглядывали теперь гости. Вечером долго сидели возле самовара, в тепле и уюте. И никому не хотелось вставать: кончится чаепитие, и опять нахлынут заботы, тревоги. Славка, сидевший на отцовском месте, с отцовской кружкой в руках, деловито расспрашивал, много ли в стояловском пруду карася, на какие вещи спрос в деревне, если пойти менять. Марфа Ивановна жаловалась, что трудно с молоком для Николки, сокрушалась, как это отправится девушка одна в такое время на чужую сторону.

Даже Антонина Николаевна, сняв пенсне и отложив в сторону пачку тетрадей, посидела часок за столом. Ее интересовало, кто преподает сейчас в стояловской школе, много ли учеников, есть ли дрова. Она посоветовала Василисе после техникума обязательно поступить в институт.

Маленький Николка ворочался в деревянной кроватке, с трудом, но все же вставал на ноги и улыбался, довольный. Ольга придерживала его рукой, рассказывала:

– Годик ему скоро, он уже хорошо понимает. И «мама» давно говорит, и «баба», и «дядя». А «папа» – не произносит. Я ему фотографии Игоря показываю, учу его, а он никак не привыкает.

– Фотографией человека не заменишь, – вздохнула Антонина Николаевна, ревнивым взглядом следя за внуком. – Он же ни голоса, ни рук отцовских не знает…

После чая Ольга достала из гардероба несколько платьев. Ей они были после родов тесны и в груди, и в талии. А Василисе пришлись почти в пору: рост у них один, потребовалось лишь убавить кое-где по фигуре. Василиса как глянула на себя в трюмо, так и обмерла: совсем городская девушка – стройная, светленькая, в шелковых чулках и нарядном платье. И даже лицо будто другое стало, и умней, и красивей. Вот только руки какие-то длинные, большие, неловкие, и некуда их девать.

Ольга стояла возле нее, улыбалась, а сама думала с грустью, что по сравнению с этой восемнадцатилетней девушкой она выглядит солидной дамой. Лицо постаревшее, морщинки собираются возле глаз. Конечно, Василисе не тягаться с ней ни фигурой, ни статью. Но была в девушке та свежесть, та милая наивность и угловатость, которые Ольга утратила навсегда.

Они вместе уложили Николку, а потом долго сидела вдвоем впотьмах. Ольга рассказывала шепотом про Москву, про то, как Витя был маленьким. Все это казалось Василисе далеким и нереальным, будто происходило в волнующей красивой сказке. Она прижалась к большому горячему телу Ольги, и ей было очень спокойно рядом с такой серьезной и умной женщиной.

– Третий раз его ранило, – вздохнула Ольга. – И на шее теперь шрам будет, и ухо оторвано… Писал он тебе?

Василиса уловила беспокойство в ее голосе:

– Да на что оно, ухо-то. Да пускай без рук, только бы живой вернулся!

– Знаешь, пусть лучше и с руками и с ногами придет, – улыбнулась Ольга. – Ты вот одного ждешь, а я и брата, и мужа. Игорь-то известно какой. Если чувствует свою правоту, на любой риск готов. В сторонке, наблюдателем, не останется. Я, может, и привязалась-то к нему за решительность, за справедливость.

– Хорошие они у нас, и Витя, и Игорь, – простодушно ответила Василиса. – Самые лучшие.

– Будем считать, что повезло нам с тобой, – Ольга ласково поцеловала ее в щеку…

Всю ночь и весь следующий день за окном шумел дождь. Падали с деревьев желтые мокрые листья, густо покрывая лужи и набрякшую землю. Несколько раз выходила Василиса на шоссе, залитое жидкой грязью, но никакого движения не было на нем. Даже тяжелые грузовики, шедшие к Белёву, к фронту, и те стояли возле заборов: шоферы не рисковали ехать в такую распутицу. Не было ходу ни колесу, ни полозу, и непогодица эта могла теперь зарядить до конца октября. Хоть и не ближний свет семьдесят пять километров, но оставалось только одно – идти пешком.

Марфа Ивановна дала Василисе большую старую клеенку закутаться от дождя. Славка снарядился провожать ее, надел отцовский охотничий плащ и высокие сапоги, захватил корзину, чтобы собрать грибов на обратном пути: дождь-то теплый.

До самого леса шел с ней Славка, и на всем этом пути не встретили они ни одного человека, если не считать красноармейца, дежурившего на бугре возле пушек. Идти по раскисшей дороге не было никакой возможности, шагали то по обочине, то по стерне, то по тропинкам, срезая изгибы.