Евгения Изюмова - Аттестат зрелости

- Валерка, открой, это я, - попросил Окунь. - Что-то я не могу.

Хрипловатый голос Окуня, неуверенные слова заставили брата усомниться. Он подтащил к двери стул, слышно было, как вскарабкался на него и, шумно дыша, долго смотрел в глазок.

- Да я это, Валер, я... - пьяно бормотал Окунь, ухватившись за ручку дверей, чтобы не упасть.

Валерка щёлкнул замком, и Окунь рухнул, потеряв опору, внутрь квартиры. Валерка с ужасом на лице испуганно прижался к стене, но Василий этого не видел, сосредоточившись на том, чтобы подняться и освободить дверь. Опираясь на косяк дверного проёма, он всё же поднялся, сбросил ботинки посреди коридора, потом побрёл к вешалке и долго возился там, стараясь попасть петлей дублёнки на крючок, но так и не сумел, зато уронил с вешалки всю висевшую там одежду и сам упал, заваленный своей курткой и старым пальто Веры Ивановны.

- Валерка, освободи меня, - попросил он из-под груды одежды.

Валерка помог, и Окунь на коленях пополз к туалету. Его мутило, выворачивало наизнанку весь желудок, а голова, распухнув до неимоверных размеров, болталась, как свинцовый шар на слабой, бессильной держать её шее. Окуня рвало одной зелёной горькой жидкостью. Зато потом стало легче, только горела в глотке раздраженная слизистая оболочка.

Васька умылся, выбрался из ванной и увидел, что Валерка, прижавшись к стене, плачет жалобно и тонко. Васька опустился, скользя спиной по стене, на корточки, погладил брата по голове мокрой рукой.

- Не плачь, Валерка, а то я сам заплачу!

- Я голодный, - всхлипывал Валерка. - И страшно одному.

Уж мультик прошёл, а тебя нет, и мамы нет.

- Ну, не плачь, сейчас я тебя накормлю. Посмотри там, в сумке...

Валерка вытащил из сумки свёртки с конфетами, колбасой и сыром, что лежали поверх учебников, отнёс на кухню, куда прибрел, шатаясь, и Окунь. Он нарезал кривыми ломтями хлеб и колбасу, достал молоко из холодильника, налил в чашку.

- Пей молоко осторожно, холодное, - предупредил он брата и сам залпом выпил стакан молока, но это не ликвидировало жжение в гортани. Он вышел в коридор, из груды упавшей одежды выудил свою дублёнку, долго отыскивал внутренний карман. Отыскав, вытащил плоскую коробку и отнёс на кухню брату.

- На, Валерка, это тебе подарок. Поздравляю тебя с днём рождения. Извини, что я такой... Беда у меня, Валерка, знаешь, такая беда, - пожаловался Окунь брату. - А ты ложись спать.

Валерка заулыбался. Слёзы его высохли. Он сразу раскрыл коробку, где были шесть ярко раскрашенных игрушечных автомобильчиков.

- Ой! Гонки! Ура! - завопил Валерка и умчался в свою комнату, вихрем вернулся обратно. В его руке был лист бумаги.

- Вот! - торжественно сказал Окуню братишка. - Я тебе тоже подарок приготовил. Сам нарисовал. Смотри: вот это мама, это ты, это я, а это, - Валерка глубоко вздохнул, - это - папа.

Слёзы подступили к глазам Окуня, он отвернулся от брата и глухо произнес:

- Иди спать, Валерик, а я мыться буду.

Валерка взбрыкнул ногами, как козлёнок, и убежал. Вспыхнул в комнате свет и вскоре погас, видимо, Валерка улёгся в постель.

Но Василий знал, что братишка долго ещё будет бормотать сам с собой в темноте, играя новыми игрушками. Он и сам когда-то делал точно также, потому не стал ругать брата, а пошел в ванную. Разделся, кинул в стиральную машину рубаху, заляпанную на груди капельками туши и крови, выступившей после наколки, рубаху, которую только сегодня подарила ему мать.

Окунь наполнил до половины водой ванну и плюхнулся туда прямо в плавках. Он с ожесточением тер руки, шею, лицо, соскребая с себя невидимую липкую грязь, из которой недавно выполз. Грудь болела, и он обдал её тёплой водой из гибкого шланга-душа. Тепло сморило Василия, и он заснул с мочалкой в руке.

Очнулся Окунь от легкого похлопывания по щекам, от резкого запаха нашатыря. Перед ним стояла мать, и на её лице был не испуг, не удивление, а глубокое презрение и брезгливость.

- Что это? - прошептала Вера Ивановна, указывая на багровую воспаленную грудь Василия.

- А-а-а... мать... - промычал Васька.

- Что это?!!

- Это?! Произведение искусства, - Васька криво усмехнулся.

В голове его посветлело, только стоял звон, но соображать он уже вполне мог. - Это - обнаженная маха, - сказал Окунь с необыкновенной жестокостью в голосе, издеваясь над самим собой. - По-русски - шалашовка. Знаешь, во Франции художник был, Гойя, так он всегда обнаженных мах рисовал...

Окунь ещё хотел добавить, что изображение на его груди не так уж и плохо сделано, вполне профессионально, могло быть и хуже, но не успел. Мать влепила ему звонкую пощёчину, от которой Окунь стукнулся затылком о край ванны, и выбежала вон.

Окунь открыл сток. Потом включил холодную воду. Держал распрыскиватель над головой и долго-долго сидел под ледяными струями. У него было одно желание: простудиться и умереть и лучше всего - сию минуту. Но смерть не пришла, Окунь просто заледенел, его била крупная дрожь. Хмель выветрился.

Стуча зубами, Окунь добрался до постели, съёжился под одеялом, не в силах унять противную дрожь, долго не мог согреться и уснуть.

Под утро у него поднялась температура, Василия лихорадило. Тело болело, словно по нему проехался трактор. Ну, если не трактор, то, по крайней мере, мотоцикл с коляской - так у него болела каждая косточка, каждый мускул стонал. Но всё это было ничто по сравнению с той душевной болью, которая рвала сердце Окуня в клочки, будто оно было бумажное. Настя! Одна только мысль засела в голову Василия: как же он обидел её, даже слово такое подыскать трудно! И как давно было то время, когда Окунь не стал бы по такому поводу переживать.

Он оделся и поплёлся на занятия.

В школе Насти не было. Не пришел и Чарышев.

- Где Настя? - спросил Окунь у Рябининой.

- Не знаю. Ты заходил к ней? Мы ушли, тебя не дождались.

- Заходил, - буркнул Окунь. Он отошел от Светланы, сел на своё место рядом с Викторией.

Вот так. От чего ушёл, к тому и возвратился.

А через неделю «бэшники» узнали, что Настя Веселова перешла учиться в «девятку», мотивируя это тем, что в старую школу далёко и неудобно ездить. Посудачили об этом в десятом «Б» да и позабыли, мало ли причин бывает, чтобы человек из школы в школу перешёл, тут своих дел невпроворот - как ни крути, а дело к концу учебного года идёт.

Только Светлана Рябинина да Васька Окунь знали об истинной причине Настиного поступка. Но Светлана, за то и уважали её в классе, никогда не разглашала чужих тайн. А Окунь... может быть, впервые в жизни никому ни слова он не сказал о том, что кто-то в него «втюрился». И кто знает, не считал ли он себя побежденным?

Март проскользнул незаметно. Все было, как прежде. Дома стояли там же, так же тянули голые ветки к небу деревья. Так же, да не так: на этих ветках набухали почки, а весь город повеселел от звонкой капели, от яркого солнца, от улыбок людей. Просто удивительно, как много беспричинных улыбок весной. И может, это потому, что весной небо чище и голубее, а сугробы чернеют и оседают, и казалось, что капли-певуньи наперебой с воробьями вызванивали: «вес-на, вес-на». Снег на тротуарах превратился в жидкую тающую массу. Ночью эта жижа замерзала, а утром хрустко ломалась под ногами прохожих, пока вновь не размолачивалась до воды. Весна!