Сергей Юрьенен - Ива Джима

Сбросив ботинки, которые на босу ногу, уперев в землю пятки, он пребывает в неподвижности, пытаясь только дышать сигаретным дымом и ни о чем не думать, выдох и вдох из-под самой диафрагмы, визуализируя мишенью встающую навстречу цифру, пока не сознает, что держит ладонь на сумке, которая съезжает под собственной тяжестью, там, внутри себя, распадаясь на две неравные части. Напихано, конечно, было в нью-йоркской спешке. Не по-военному. Но ведь и человек сугубо штатский, чей ангажемент, судя по предъявленному ID, кончается вместе с летом. До конца которого теперь, коли взялся за гуж, слишком много предстоит успеть. Агент. Special literary agent. Стратегия тут ясна, что же до тактики… Сначала статья, конечно. Портрет. Приятель в Нью-Йорке возбудился образом, и обязательно напишет – после отдыха в Европе. Родившаяся в отказе. Дяди в штатском обыскивали портфель октябренка. Затем свобода. Бейсмент в Бруклине. Бенсонхерст-блюз. Манифестации у советских представительств. Университеты. Ну, и период героики в третьем мире. Где ко всем подвигам упомянуть про книгу. С руками оторвут. Бороться за право будут. После чего success . Без вариантов.

Обречена, как говорится…

Выдохнув последнюю затяжку, вдохнуть обратно вдруг не может. Воздух не идет. Его просто нет. Паника – что вот и наступил. Подкравшись незаметно, хоть виден был издалека. Конечности при этом холодеют. Но голову нельзя терять. Стиснуть. Сомкнуть. Закрыться наглухо. И не дышать, раз не дают.

Боли при этом нет. Состояние пока не предынфарктное. В чем же дело? Не в сужении.

Но в чем тогда?

Понимает он это, когда меркнущее небо Вашингтона начинает мрачнет со скоростью, которая явно обгоняет нормальную смену дня и ночи.

Вот и первый, отдаленный еще раскат.

Обращаясь к темноте, которая накрывает ущелье улицы, как клетку с попугайчиками:

– Сейчас ёбнет, – говорит он. – Ох, как ебанёт.

Не хочется влезать в ботинки и уходить из-под защиты, но первая капля бьет по макушке с такой нежданной силой, что он вскакивает.

И начинается.

Со всеми гиперболами, свойственными новой жизни, которой, похоже, правят особо яростные боги. Гром страшный. Кажется, что молния сейчас испепелит. Ветвистая, и в три обхвата. А может, как секвойя, которую не обхватить. Разнимает мир на части. Мало того, что слепит, еще и остается на сетчатке так, что не избыть из поля зрения.

Он успевает перебежать до того, как на улицу рушится не ливень – град.

Все три стеклянных двери распахнуты под прямым углом, и под бетонный козырек федеральные служащие выходят с выражением, как у первобытных.

О крыши машин колотят и отскакивают ледяные яйца. Здоровенные. Весь тротуар покрылся. Было лето, сделалась зима. Принять, как факт. Такая жизнь пошла.

Зима постепенно переходит в осень. Ливень. Расщелкиваются зонты. Из кошелок секретарш, из портфелей клерков вынимаются и нахлобучиваются разноцветные пончо. Улица становится многолюдной, толпы проносятся мимо в сторону метро, предпочитая промокнуть до нитки, лишь бы на свободе и пути прочь.

Ливень смывает их следы.

Никого уже нет, когда появляется Айрин. Ничего не видя, ничего не слыша. Как после контузии. Но что за контузия в тылу у человека, который третий год воюет, можно сказать, без единой царапины…

Он поднимает руку, машет ладонью перед глазами, которые приходят в фокус.

– Дискета, – говорит. – Которую я вам дала?

– При мне. Из рук не выпускаю.

Она смотрит на предъявленный покетбэк.

– Она там белая?

– Наоборот.

Глаза проясняются, сверкая, как синие алмазы – если в природе есть такие. – Срочно, – говорит. – Мне нужно срочно отправить резюме.

В Европе называется Си-Ви. Curriculum Vitae. Жизнеописание.

Суета, конечно, не по возрасту: цейтнот активности. Под ливнем, среди молний, и такого грохота, что вместе с небом рвется душа и удивительно, что все стоит, как было, что значит экстремальная страна, и в ней она – на каблуках, с красиво облепленной головкой и в намокающих шелках «Армани», а он все более годясь в отцы, да, ровно вдвое старше и сердечник, прет сумку явно не в подъем, и если эти Интернет-кафе на каждом шагу в Нью-Йорке, то здесь тяжелый случай, зато на дискете она потом находит резюме, которого так ждут там, где провела она полдня, и это резюме уходит туда аттачментом, что стоит только доллар, после чего она сует дискету в свою сумку, которую он продолжает переть до самой станции «Росслин», где эскалатор не работает.

Строили на случай ядерной войны – такой глубокий, что выходит наверху там прямо в черноту, и по крутизне прут человечки, отталкивая ступеньки ногами с рельефными икрами, но только молодые, конечно, заставляющие вспомнить, что Де Уэлдон этот, создатель Ива Джима, для выразительности ваял мускулатуру в обнаженном виде, а после накатывал солдатские портки. Но суть не изменилась. Голые и мертвые. Писатель-ветеран сказал, как припечатал. Отсюда и в вечность - внес другой метафизический момент.

Все прочие, немолодые, прирастая поезд за поездом, толкутся внизу, рассуждая про инфаркты и судебные иски к управлению метрополитена.

Девушка рядом гарцует, от нетерпения прицокивая. Все, решает он. Не смогу отказаться от безумия. Доберусь до вершины, и мордой на асфальт.

Уже заносит ногу, готовый пуститься в свой последний путь, как вдруг по правую руку открывается альтернатива – лифт.

На этот раз его фронтально вдавливает ей в спину. Так, что, к ужасу, встает. Да, господа. Лейдиз энд джентльмен. Эрекция. Как в семнадцать лет. Несмотря на полную неуместность. На все безумие дня, прожитого сразу в трех сезонах – о весне в крови не говоря. На тяжесть ноши, в которую недовольно, поскольку выпирают углами книги, вмяты стоящие за ним.

Она не отшатнулась. Даже если бы и захотела, было некуда. Ни малейшего зазора. Битком набито мокрыми, толстыми, ропщущими служащими. Что оставалось? Заговаривать кровь? Уговаривать упасть? Прямо над ним кто-то высокий и с непробиваемо-могучим брюхом заявил кому-то, что ходок он в принципе хороший. Но только по прямой. Не альпинист.

– А я альпинист, – возразил другой невидимый гигант. – Всходил на эту, как ее…

Лифт прибыл и открылся.

Их разжало.

– Пардон, – надумал он сказать.

Она не отвечала.

Все было черно и мокро, но в Росслине уже сверкало солнце, и, страшно оживившись, девушка заявила, что хочет есть. Только по-настоящему. Не в Макдональде. Толкнулась в двери «Восточного Эдема», но под своей роскошно-лживой вывеской тот оказался заперт, а при рассмотрении сквозь стекла запущен, запылен и брошен навсегда. В пустом аквариуме клетка с пернатыми, мохнатыми от пыли. Тогда куда? Только не в «Бургер Кинг». Непременно нужен был хороший ресторан, но такого в поле зрения не находилось, и они снова оказались в том же заведении, но не с «кондитерской» наружной стороны, а с внутренней «деликатесной», где девушка замялась перед озаренной изнутри витриной.