Юрий Дружников - Ангелы на кончике иглы

— Нормальное диалектическое противоречие, — сказал Лев.

— Постойте, постойте! — крикнула Инна. — Макс, ты между тостами успеваешь еще выпить? Переберешь!

— И разговаривали между собой обо всех событиях, как сказал Лука, — усмехнулся Максим. — Ты не беспокойся, Абрамовна, на моей потенции это не отразится.

— Мне все равно!

Сережа Матрикулов в это время прижимался коленом к ее ноге.

— Перебор — наша профессия, ребята, — твердил свое Яков Маркович. — Что такое обычная пресса? Эти три примитивные функции: информировать, просвещать и развлекать. У нас задачи посложней: дезинформировать, затемнять, озадачивать…

— По радио призывы к мирному сосуществованию, — пробурчала Качкарева, — дикторы читают голосом, будто начинается война.

— Согласно нашей философии материя первична, а сознание вторично, — стал рассуждать раскрасневшийся Полищук. — Но поскольку мы уверены, что наши идеи преображают жизнь, нам кажется, что слово преображает материю. И значит, слово первично, главнее материи. Обещания заменяют материальные блага. И, стало быть, слово опаснее поступка. И чужое мнение мы давим танками.

— А что? — опять заговорил Раппопорт. — И наивные потомки, Лева, будут читать наши газеты (архивы-то уничтожат!) и думать, что мы были свободны и счастливы.

— Словесное счастье!

— А реальное — нам невдомек.

— Партайгеноссе Раппопорт прав, — повысил голос Максим, — нами никогда не двигали гуманные соображения, которые изложены в наших программах. Вождями руководят два обстоятельства: жажда власти и страх. Чехословакия — это жажда власти. Щель в железном занавесе с Западом — страх перед Китаем. Задача печати — прикрывать истинные намерения лидеров. Мы — иллюзионисты!

— Тс-с-с… — Яков Маркович поднял руки. — Вам не скучно, Катя, Люся? Вы приуныли… Одна политика, молодые люди. Никакого внимания противоположному полу. Выпьем за прекрасных дам!

— За бабей! — сказал Закаморный. — Я вот все думаю, как назвать наше общество…

— Тебе поручили, — поинтересовался Полищук, — или сам?

— Сам. Знаете, есть одноразовая посуда — из бумаги: поел и выбросил. Теперь делают полотенца, носовые платки, носки из бумаги. А мы — одноразовое общество. Пожили и умерли. У нас одноразовая философия: высказались и забыли. У нас нет прошлого и нет будущего: любого из нас можно сплюнуть в урну.

— В Одессе, говорят, есть секретный завод, — вспомнил Лев, — перерабатывающий макулатуру. Своеобразный Антиполитиздат. Вышедшие миллионными тиражами речи там превращают опять в бумагу.

— Народ жалко, — сказал молчавший до этого Анечкин муж Семен.

Яков Маркович усмехнулся, хотел возразить, но не стал. А Максим поддержал Семена.

— Народ замечательно деградирует. Уровень культуры — это не число книг, а число унитазов. У нас унитазами пользуются едва ли двадцать процентов населения. Остальные — очком при пятидесятиградусном морозе. Все обленились. Левша, который мог подковать блоху, теперь не способен починить кран.

— А говорят, у нас однопартийная система, — выкликнул, допив рюмку, Полищук. — У нас давно есть вторая партия — партия наплевистов. Наплевизм — массовая философия, всем на все плевать.

— К сожалению, коммунисты действуют, — вставил опять Семен, — а наплевисты — терпят.

— Это не так, — мгновенно возразил Раппопорт. — У нас работал такой симпатичный парень по фамилии Месяц. Поехал он в Курск, в командировку, и вечерком, когда зажглись фонари, вышел на балкон и стал делать пипи на прохожих. И описал инструктора отдела пропаганды обкома, культурно гулявшего с женой. Макарцеву пришлось Месяца уволить, как инакомыслящего. Так что наплевисты совершают поступки! Со мной, правда, вопрос сложнее, поскольку я коммунист-наплевист.

— Похоже, — сказал Закаморный. — История с субботником: наплевал в душу всем, Рап!

— И наплюю еще! Я вас не шокирую, юные леди?

— Вы что думаете, мы маленькие? Да мы… — Катя смутилась, не договорила.

— Во что же верить? — тихо проговорила Сироткина, ни к кому не обращаясь.

— Уж и не знаю, во что, Наденька, — печально ответил Раппопорт. — Я, деточка, верил в Сталина…

— Вы?

— Да, я. Мы верили в Сталина, а он на нас наплевал. За это мы его оплевали тоже. Посоветовал бы верить в Бога, но это для вас нереально. Верьте в людей, которым… вы верите. Что же еще остается?

Надя порозовела, поняв намек. Ивлев, однако, не пришел, не позвонил и теперь уж не придет.

— Послушайте, мужчины! — Анечка встала, потянулась и оглядела всех. — Нельзя же круглосуточно разговаривать. Давайте споем, что ли?

— Давайте! — радостно согласился Семен и вдруг затянул высоким тенором:

От Москвы до самых до окраин,

С южных гор до северных морей

Человек проходит, как хозяин,

Если он, конечно, не еврей.

— Сема, господи, ну разве нельзя без политики? — Локоткову вдруг прорвало. — Я так боюсь за этот ваш треп, так боюсь!..

— Перестань, Аня! — обрезал Семен.

— Ой, мужики! — закричала пронзительно Инна. — До чего вы все занудные! Я в новом платье. Ну хоть бы посмотрели, какое декольте! Ведь все видно до колен. Прекратите разговоры! Я буду раздеваться.

Светлозерская встала и, покачивая бедрами, пошла вокруг стола. Обошла всех и повалилась к Якову Марковичу на колени.

— Посмотрите, Рап, глядите сколько хотите! Правда, красиво. Вы один тут настоящий мужчина. Они все дерьмо! Потрогайте, какое у меня белье — итальянское. А итальянец исчез. Она подняла подол платья.

— Инка, ты что? — прошептала Надя.

— Лучше бы музыку завела. Давайте танцевать! Расшевелим мужиков, девочки! Если еще будет политика, я не знаю, что сделаю! Женщина готова распахнуться — и желающих нету! Ненавижу!

Поставив на проигрыватель пластинку, Надежда тихо села в уголке. Она тоже много выпила и сникла. Мужчины продолжали спорить за столом, за исключением Якова Марковича, которого Светлозерская вытащила на середину комнаты. Она танцевала вокруг него, опускаясь почти до полу и снова поднимаясь, а Раппопорт неуклюже топал вокруг нее, то и дело оборачиваясь, чтобы не пропустить разговора за столом.

Видя, что ей так и не удалось привлечь внимание Якова Марковича к своей особе, Инна резким движением ухватила подол платья, подняла его до плеч, проделась через отверстие и швырнула платье Раппопорту.

— Ты замерзнешь, деточка, — умоляюще сказал он, продолжая по инерции топать ногами.

А она уже скинула коротенькую прозрачную комбинацию, отстегнула чулки, ловко прыгая то на одной ноге, то на другой, сняла их, набросив Раппопорту на шею. Лифчик полетел к нему в руки. Яков Маркович промахнулся. Кряхтя, он наклонился его поднять, а когда поднялся, Светлозерская держала в руках малюсенькие цветастые трусики и торжественно оглядывала помещение, убеждаясь, что теперь-то уж точно все мужики замолчали и смотрят только на нее.