Юрий Дружников - Ангелы на кончике иглы

И все же Раппопорт чувствовал какое-то неудобство от этих размышлений. Он кряхтя отправился в отдел писем.

— Надежда Васильевна, — произнес он, остановившись в дверях. — Вы не могли бы помочь мне разобраться в письмах? А то я в них утону и перестану булькать…

— Когда? — спросила Надя, улыбнувшись.

— Сейчас.

Она с готовностью поднялась из-за своего столика. Тавров с удовлетворением оглядел ее и пропустил вперед. По дороге он рассказал, что произошло, привел Надю к себе и усадил в кресло. Она сжалась, закрыла ладошками нос и рот, смотрела помертвевшими зрачками, ждала, что сейчас он скажет что-то еще более страшное.

— Я же понимаю, тебе трудно, Надя, — сказал Тавров, и две глубокие складки, идущие от носа к подбородку, разрезали его лицо.

— Да что — я? Вот он!

— Его такая доля. Он знал, на что идет…

— Сделайте что-нибудь, — умоляющие глаза Нади смотрели неотрывно. — Вы ведь можете!

— Я?! Почему все просят меня? Кто я? Жалкая старая развалина. Я действительно могу раскрутить кампанию и ничтожество сделать известным на всю страну, а может, даже ввести в ЦК. Но когда я ввел, они мне не подчиняются, Надя. Попробуй лучше поговорить со своим отцом. Вряд ли, но если не он, тогда никто!

— Надежда, ты здесь? По всей редакции ищу! Всех видел, а тебя нет…

Распахнув дверь, на пороге стоял, широко расставив ноги, Саша Какабадзе. Его выписали из больницы, и он выглядел пьяным от ощущения свободы.

— Сашка, ты здоров? — обрадовалась Надя.

— Милиционеров осудили, я свидетелем выступал. Бог есть, правда есть, видите?

— А судимости нет, — весело сказал Раппопорт. — Молодец!

— Вы, конечно, извините. Может, у вас с Надей дела? Но я так без нее соскучился, просто не могу! Надя, выйди, поговори со мной…

— Будем считать, — сказал Тавров, — что в письмах мы с тобой, девочка, разобрались. Идите, дети!

Он склонил свою тяжелую голову над бумагами, сделав вид, что Надя и Саша его совершенно не интересуют. В коридоре Какабадзе нагнулся, вытащил из кофра, стоявшего возле стенки, камеру и начал фотографировать. Надя сделала ему нос, показала кукиш — ничего не помогало. Тогда она закрыла лицо руками и повернулась к стене.

— Ox, Надя! Постой так — сзади ты еще красивее! Ты понимаешь, я пришел из больницы домой — вижу: твоей фотографии нету. Как же так? Я отснял всю страну, а тебя нету, Надя! Слушай, пока я лежал, я очень много думал. Я все решил. Нам срочно надо пожениться…

— Ты с ума сошел, Сашка! Замолчи!

— Нет, я абсолютно уверен. Маме сказал, она очень обрадовалась, да. Я решил жениться, и это серьезное решение, Надя!

Положив камеру в сумку и не обращая внимания на проходивших изредка по коридору людей, он взял Надю за локти.

— Пусти, Саша, слышишь! Пусти же!

— Нет, нет, Надя! Я официально предлагаю тебе руку плюс сердце. Ни в чем не сомневайся, Надя! Пойдем в ЗАГС и потом уедем в Грузию, в свадебное путешествие. Нас будут встречать по первому разряду, вот увидишь!

— Что ты несешь? В Грузию? А Инна?

— Инна? Ну что ты! При чем здесь Инна? Она тебе сказала? Там совсем другое. Я же не мог совсем без женщины! Не ревнуй, Надя!

— Я не ревную, что ты!

— Молодец! Поженимся — и больше никаких женщин. Я буду однолюбом! Ты почему плачешь, Надя? Кто тебя обидел?

Две слезы висели на ресницах у Сироткиной. Прижавшись спиной к стене, она уставилась на Сашу. Вдруг обхватила его за шею руками и зарыдала, уткнувшись мокрым носом ему в шею.

— Ну что ты, Надя?.. Чего же плакать? Лицо становится нефотогеничным. А я хочу еще тебя снимать. Я буду тебя снимать всю жизнь, во всех видах.

— Во всех нельзя, — сквозь всхлипывания сказала Надежда. — За это тебя опять посадят.

— Жену можно! Никто не узнает! Значит, согласна?

— Нет! С чего ты взял? Мы же друзья. А замуж — нет, не могу.

Она разжала руки, отодвинулась от него подальше. Он растерялся.

— Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это! Как обухом по голове… Ладно, Надя! Еще подожду! Все равно на тебе женюсь!.. Я хотел посоветоваться. Завтра партсобрание…

— Ты же беспартийный!

— Но, может, вступить? Ведь рано или поздно все вступают, ты знаешь. Разве от этого что-нибудь меняется? Меня вызывал Ягубов, просил выступить от комсомольцев насчет исключения Ивлева…

— А ты?

— Ну, что я? Его все будут оплевывать — один лишний плевок ничего не изменит. Он же поймет, что я не добровольно. Я у него после прощения попрошу. А если откажусь — выйдет, что я за него, да? Все это грязь, думаешь, не понимаю? Чуть что, обвинят, что я грузин и за культ личности Сталина. Что делать, Надя? Придется выступить, не отвертеться…

Проходя мимо них, Раппопорт похлопал Сашу по плечу.

— А ну, заговорщики, разойдитесь!

Тавров запахнул полы плаща, глянул на лифт, решил его не ждать и двинулся вниз пешком.

На скамейке в сквере его ждал Закаморный. После введения пропускной системы он некоторое время мог приходить в редакцию по разовым пропускам, которые ему заказывал по телефону Яков Маркович. Но Ягубову это стало известно, и Кашин позвонил в бюро пропусков.

— «А мы надеялись, что он есть тот, который должен избавить…»

Максим расслабленно полулежал на скамье, неподалеку от детской песочницы, и, прищурившись, процитировал Таврову Евангелие от Луки. Яков Маркович понял, что Закаморный об Ивлеве уже знает. Он присел рядышком на скамью, огляделся, чтобы убедиться, что ими никто не интересуется, и, успокоившись, удовлетворенно засопел.

— Сколько раз я ему говорил, — прошипел Закаморный, — чтобы он не бросал черновики в мусоропровод! Только в унитаз, да и то маленькими порциями. Великих людей губят мелочи…

— Успокойся, Макс. Дело не только в черновиках. Светлозерская… Пятый экземпляр…

— Ой-ей-ей! — Максим сплюнул. — Знал бы, ни за что бы с ней не спал. Впрочем, не она, так другая. Кто-то же должен выполнять эту функцию на земле! Подумать только: государство, способное уничтожить мир, боится маленького человека, который скрипит перышком по бумаге. По-западному этот человек диссидент, по-нашему — недосидент. Когда надоедает мелькание крыльев перед глазами, прикалывают очередную бабочку иглой и прячут ее в коробку. Это в семнадцатом веке нужны были Дон-Кихоты. И в Европе. А в России толпа показывала на них пальцами и советовала вешать за ноги и сажать на кол. Любая нормальная система холила бы и лелеяла критиков, потому что без них она хиреет, как женщина без мужского гормона. А у нас?

— У нас, Максик, я говорил и говорю: не высовывайтесь, ребята!

— Беспринципностью попахивает!

— Беспринципность — это когда идею предают ради друзей. Принципиальность — когда друзей предают ради идеи. Что лучше?

— Ox, Яша, Яша!

Когда я вижу Раппопорта,