Галина Николаева - Битва в пути

— Что это у вас петухи какие истошные?

— Комиссию опевают… — неохотно отозвалась Анна.

Через полчаса пришла усталая, разрумянившаяся Гапа, ее как окончившую курсы птицеводства выдвинули в куриную комиссию. Она возбужденно рассказывала:

— Изо дня в день, изо дня в день не больше, як семьдесят яиц. А мы—двери на замок и под контроль. Сто десять яиц, пожалуйста! Як же ж? Гнизда грязни, все не по правилу… Сама весь день с плотниками гнизда правила… Птицу жалеть надо…

— Нет, я коров люблю… Люблю я коров, что ты хочешь делай, — охотно отозвалась Лизавета. — Коровы— это бо-о-ольшой-колоссальный вопрос.

Анна слушала веселые голоса женщин и грустнела.

Когда Гапа ушла к себе, Лизавета удобно устроилась за столом, подперла голову обеими полными руками и серьезно сказала:

— Смотрю я на тебя… и вглядчива ты… и горазда… Да… — Она остановилась.

— Что? Договаривай.

— Да так как-то… — Она глянула в самые зрачки Анны. — Не к месту печальна, не к добру весела. Беды, видно, хватила?

— Хватила беды с победушками, — согласилась Анна. — Беду-то снесла. Победушки с ног сбили…

— Это бывает, — подтвердила Лизавета, — это бывает…

Обе помолчали. Анна вздохнула.

— А тебе, видно, бабушка ворожит.

— Всяко приходилось. Приехали с эвакуации — на селе тычка не было. Я тощей тебя была… А при мне дети. Четверо у меня. Поголосила… Не без этого. Отголосилась— что ж, думаю, теперь делать? В угол забиться — вконец пропадешь! Пошла по бабам. Сбила баб округ себя. Где один горюет, там артель воюет! Фермы кое-как обстроили первым делом, а вторым — пошли воевать подходящего председателя… Отвоевали наилучшего из всех. Вместе с ним в землянках перебились, а фермы, овощехранилище воздвигнули. Со второго года стали дома воздвигать. Мало-помалу и добились жизни…

— Зато теперь машины доят, машины моют! Какие тебе заботы!

Лизавета всплеснула руками:

— Еще какие заботы-то, Аннушка! Ведь месячного плану я не выполнила! А я член партийного бюро. Обо мне в газетах писано. Каково моей совести план не выполнять?

— Как же уж ты это?

— Через экскурсии. Ведь к нам в эту весну со всего району едут! Толпами ходят! Люди тушуются, а коровы тем более. Я причину понимаю и то беспокоюсь. А корова причины не уясняет. Почему, отчего кругом суета, — ей словами не объяснишь. Не дает той прибавки, что постановлено взять. А я глаза на людей совещусь поднять. А третьего дня повалило ветром столбы, порушило провода, вся наша механизация встала. Садишься руками доить — брыкаются. Поим из ведра — не берут: культурные стали! Подавай вакуум, дай автопоилки! Только наладили проводку — другая беда: американцы приехали. Доильный зал показываешь — не фотографируют. Электромойку не снимают. Доярки все у нас ходят чисто, ни одну не сфотографировали. А тут, на беду, от дождей возле фермы лужа, и возчик один непутевый споткнулся, да и встал на четвереньки. Так его сразу в два аппарата защелкали. Хоть плачь! Надо сказать, и свои корреспонденты тоже попадаются вредные. Ты фермы хоть языком вылижи — ему без интереса. Он в углу разыщет малый непорядок — и ну строчить! В заслугу себе ставит, что отыскал. Вот, мол, я какой умный! Ну, у нас один плох, так другие порядочные! А как эти американцы кинулись грязь фотографировать — до того обидно! Ославят перед всеми трудящимися американцами — вот, мол, какие наилучшие колхозы в Советском Союзе. Уж такая обида!

Анна стала собирать ужин, а Лизавета учила девочек плести кружева.

Когда отужинали и уложили девочек спать, Лизавета стала разбирать на ночь темные волосы.

В доме все стихло. Спали за стеной Михаил с Гапой, давно похрапывал дед на печи, мирно дышали девочки. Лампа горела неярко, густые тени копились по углам, ложились на немолодое лицо Лизаветы, подчеркивая все его складки. За печью зачирикал сверчок. Лизавета улыбнулась, и белые зубы сверкнули молодо.

— Сверчок у тебя? Вот люблю!

— Специально у соседей раздобыла. Без сверчка и дом не в дом… — отозвалась Анна, помолчала и спросила: — А велики ли у тебя дети?

Она увидела, как напряглось лицо Лизаветы и сжались губы.

— Невесты уже… — Оглянувшись на девочек, Лизавета наклонилась к Анне и сказала тихо, но с твердым осуждением: — Мне бы дочек выдавать, а я сама замуж собралась. Вот ведь беда-то где!

— Отчего же беда?

— А как не беда? И от дочек совестно. И моложе-то он меня. Сама понимаю: людям на смех. Два года крепилась. Думала, отстанет. Нет! Гонится и гонится! Словно нету ему молодых девок. Ах ты, господи! — Анна с удивлением увидела, как на темные Лизаветины ресницы крупными дождинами навернулись слезы. — А ведь я тоже… не из глины сделана… Живая живу!..

Глаза ее глядели не с бабьей, а с какой-то девичьей жалобой. Плакала она так же вкусно, как говорила и двигалась. Анне вдруг захотелось таких же слез, и она опять про себя удивилась: «На слезы позавидовала!»

Вторую ночь Анна не спала.

Она чувствовала начало перемен и не могла разобраться, к добру они или к худу. Ее пугали строгости на фермах, «покоровное» планирование, интересовала дополнительная оплата и радовало то, что будет двукратная дойка.

Лизавета вздыхала во сне, видно, печалилась своими печалями. Анна слушала ее вздохи и думала: «Таких же лет, такая же вдова, а вся жизнь другая! О чем печалится? О том, что колхоз ославят перед американцами! Отчего плачет? Оттого, что мужик за ней гонится неотступно, как за молоденькой! Да будь хоть я на месте мужика, ни одну б молодую с ней не сравняла. Счастлива баба родилась».

Анне хотелось думать, что все зависит от судьбы, а думалось другое. «Я только мечтала, как бы выбиться, как бы свой дом воздвигнуть. А Лизавета? С первого дня пошла баб сбивать. «Один, говорит, горюет, артель воюет»… Я как мертвая, а она про себя: «Живая живу». Это уж кому что на роду написано.

Но как ни силилась Анна, она не могла представить себе Лизавету в роли одинокой горюхи. Недовольная собой, она резко повернулась в постели и подосадовала: «И что за наваждение? Бывало, сон морил, а теперь бессонь одолевает! Все с него, с головастого, началось! Петухи и те через него переполошились. Он бидон опрокинул, он «покоровные» планы надумал, он Лизавету привез. От него другую ночь мысли голову зудят! Бударь головастый!»

Но и досадуя она уже не называла его «варягом».

Курганов в эту минуту стоял возле дома, где квартировали трактористы, смотрел в чистое, черное, посыпанное звездами, как зернами, небо, и слушал перебранку хозяйки с председателем.

— По твоей причине трактористы разбежались по своим деревням! — укорял председатель. — С утра как раз сев начинать, а где их теперь соберешь? Кругом распутица — не пройдешь, не проедешь!