Галина Николаева - Битва в пути

— Тоже пара! В обоих такая тяжеловесность и тупой фанатизм: в нем — направленные на завод, в ней — на семью.

«Он не тупой, он честный, — думала Тина, уже не слушая Алексеева. — Поэтому он и не хочет смотреть на меня. Он все понял прежде меня».

— И когда я буду подыхать под забором, — голос Алексеева зазвучал громче, перебил мысли, — а я обязательно подохну под забором, — последнюю минуту мне скрасит гордость. Я буду гордиться двумя вещами: тем, что воевал за великую родину… и тем, что любил великолепную женщину…

Она поспешила уйти от него.

Шапонин снова подошел к ней и усадил ее за столик.

— Вы не слушаете меня. О чем вы думаете?

— Алексеев сейчас говорил мне о законах, по которым мужчины выбирают подруг. Я думаю о том, по каким законам выбирают женщины.

— Ну, и по каким?

— По тем же самым!

— Объясните: по каким? — настаивал Шапонин.

— Если у женщины сердце подруги художника, она залюбуется игрой красок и будет искать того, кто нанес их на полотно. Продажная, услышав о том, кто выгоднее других продает свои способности, прилепится к нему и станет врать ему о любви. А если…

Чтобы скрыть глаза от Шапонина, подняла бокал вина.

— Что «если»? Ну, договаривайте!

— Если женщина рождена подругой бойца, она услышит однажды бряцание лат, увидит, как он шагает, нагнув голову, равно готовый и к смерти и к победе в бою, не замечая ее… не глядя… не глядя… не глядя ни на кого… Не глядя на нее… И она встанет и пойдет следом за ним… Даже если он идет не оглядываясь…

Она поставила бокал. «Что я говорю? Зачем я говорю? Влюбилась, как безвольная, как ничтожная, растерялась, разболталась. Какой стыд!»

Ей захотелось выйти на воздух, побыть одной. Она едва простилась с Шапониным, бегом спустилась по лестнице, набросила жакетку и выбежала на улицу. Ночь была теплой, сырой и ветреной. Редкие капли падали наискось. Платье билось о ноги. Ей захотелось движения, свежести, здоровья. Она нырнула в темный боковой переулок и побежала. Она почувствовала, как трезвеет голова, как бившая ее лихорадка сменяется спортивной собранностью, и ритмом. Она уже привычно следила за дыханием. Она очутилась далеко в конце поселка, у трамвайной линии. Остановилась, отерла с лица и с волос дождевые капли. Все мышцы горели от бега и пружинили. Она обрадовалась их силе. Издалека ночным, стремительным ходом приближался трамвай. Он мчался в парк. «А ну, на полном ходу! — сказала она себе. — И не во второй вагон, а обязательно в первый!» Ей хотелось испытать свое умение преодолеть опасность, пересилить инерцию движения. Нацелилась и под грохот колес одним броском очутилась на ступеньке. Ее рвануло, ветер ударил плотно, как парусина, но она уже стояла твердо, радуясь своему освобождению, крепости своих мышц и точности своего расчета. «Слава богу, я еще человек!»

Она вошла в свой чистый и милый дом, разделась, подальше отбросила бирюзу и платье и в халате села у открытого окна, стараясь обдумать случившееся. Она заново пережила и свое открытие, и смятение, и позор. Она ждала от этого вечера ясности. Ясность и пришла! Лихорадочное кружение вокруг синего пальто, бесстыдная погоня за женатым человеком, который прошел, даже не оглянувшись на нее, — куда уж яснее! И правильно он сделал, что не оглянулся!.. На таких и не надо оглядываться! Такие безвольные и бесчестные не стоят даже взгляда, даже мимолетной приятельской улыбки. Унижая себя, она унизила и свой милый дом и своего Володю. Правда, никто, кроме нее самой, не знает об этом, но она-то знает! Как загладить вину перед Володей? А загладить необходимо, и она сумеет загладить. Как хорошо, что это прошло! Но что же это было?

Она и сейчас до конца не понимала, что нахлынуло на нее и закружило ее в эту ночь, но все еще слышался ей тихий посвист опасности — словно пуля пролетела у виска.

Вся эта ночь с ее лихорадкой была насыщена чуждым и опасным — метанием, унижением, поминутной ложью. И, едва ступив на чуждую ей тропу, Тина оказалась окруженной чуждыми ей людьми. Шапонин, Уханов, Алексеев. Она и сама хотела быть с ними сегодня. Переполненная тайным, тем, о чем ни на миг нельзя позабыть и о чем никому нельзя рассказывать, она избегала своих друзей — Рославлева и Сагурова, Демьянова и Василия Васильевича. Она могла быть сегодня лишь с такими, которых не замечала, не видела, не слышала, ни во что не ставила.

И, перебирая в памяти длинные, как годы, часы минувшей ночи, она снова спрашивала себя: «Что же это было со мной?» И снова радовалась: «Как хорошо, что эта ночь позади!»

На исходе ночь стала еще сырее и еще холоднее. Тина легла в постель, но и под одеялом не могла согреть застывших ног.

В конце следующего дня Бахиреву сообщили, что Вальган уже приехал и в шесть часов просит его к себе. До шести оставалось полтора часа. Ни Тины, ни мольберта в «фонарике» не было. Рыжик теребил его:

— Почему нет тети Тины? Она обиделась?..

«Обиделась, — думал Бахирев, — я обидел ее. Я виноват. Думал черт знает о чем! Но она? Девочка. Ничего от нее, кроме хорошего. За что ж она? Пойти как-то извиниться».

Он знал, что она часто задерживается в комнате технологов, и пошел прямо туда. Она действительно была там. Его поразил ее измученный вид. Она была бледнее, моложе и беспомощнее, чем когда-либо. Внезапно увидев его на пороге, она встала и стояла, держась за спинку стула, не поднимая глаз.

— Тина Борисовна… что же вы… даже не попрощавшись?.. — неловко заговорил он и увидел, как губы ее дрогнули.

Она молчала, но когда подняла веки, на ресницах нависли слезы.

Она не ждала его. Если бы она ждала, она приготовилась бы. Если б она была искушена в любви, она быстро нашлась бы. Если б она умела притворяться, она притворилась бы. Но она не ждала его, она не была искушена в любви и не умела притворяться. Он, измучивший и унизивший ее, появился внезапно, стоял рядом, она смотрела на него и с отчаянием чувствовала, что только он нужен и мил ей — весь мил, от тупых носков ботинок до смешного вихра на затылке. Растерянная, ошеломленная, беспомощная, она подняла полные слез глаза. И вдруг он улыбнулся. Он улыбнулся невероятной и жестокой улыбкой. Почему? Он понял, что она любит его, и невольно засмеялся над ней. Еще одно унижение? Но он все с той же улыбкой спросил:

— Вы любите меня?

Его руки охватили ее плечи, его дыхание коснулось ее лица.

Бахирев глушил в себе тягу к ней, стыдясь, считая, что Тина не может отвечать тем же. Она иногда представлялась ему девочкой, старшей сестрой Ани и Рыжика. Волевой, привыкший к сдержанности, захваченный вихрем заводских дел, он легко загнал глубоко внутрь чувство, вызванное Тиной. Если б она ожидала его, была искушенной и способной притворяться, они поговорили бы обыденно, сдержанно и разошлись. Но когда он увидел, что она плачет, когда по лицу, по взгляду прелестных, издавна родных и непонятных глаз понял, что она плачет от любви к нему, он рванулся к ней. Он не знал бурных увлечений молодости и в свои сорок лет был так же неопытен в любви, как в шестнадцать. Его толкнул к Тине юношеский порыв, запоздавший на четверть века, но ошеломивший своей новизной и безотчетный, как у подростка.