Галина Николаева - Битва в пути

Отпустив ее, он встретил уже знакомый изумленный взгляд.

— Так это бывает? — Пальцами она провела по его лбу, бровям. — Значит, это в самом деле бывает?..

— В чем будем известь гасить? — громко сказал за дверями маляр, беливший коридоры.

Кто-то тяжело протопал за стенок. Рядом ходили, каждую минуту могли войти в незапертую дверь. Человек, который целовал ее, был женат и имел детей, а ей, такой брезгливой ко всякой лжи и фальши, было все равно.

— Значит, любишь? — твердил он.

— Вы так ушли тогда… Хоть бы слово… хоть бы извинились… — еще страдая, жаловалась она ему.

— Перед тобой? Разве я был виноват перед тобой? Я был виноват перед ней. Ведь я хотел тогда одного. Я хотел… чтоб она ушла. Хотел, чтоб ее не было. Она — мать моих детей. Я виноват перед ней, а не перед тобой. Мы виноваты перед ней.

«Мы…» Одно это слово сделало ее счастливой.

— Ну, вот и все… — Она быстро, как слепая, ощупала его лицо. — Никогда больше… Но ведь это было необходимо… Необходимо знать… Но мы никогда больше… ни говорить, ни напоминать. Несколько дней нам совсем не надо видеться. Пока не пройдет, не уляжется… Идите.

А сама прижалась к его щеке, и он стоял, боясь пошевелиться. Часы пробили половину седьмого.

— Вальган приехал, — сказал он. — Он ждет меня в шесть.

Она оторвалась.

— Приехал? Значит, начинается? Вы считаете, что все делали правильно?

— Да. У меня не было другого выхода.

— Ну, идите же!

— Черт с ним! Подождет!

— Нет, иди, иди, дорогой! Прощай. Ведь все равно нам прощаться. Я скажу вам только одно: будьте самим собой.

Когда он вошел в кабинет разъяренного Вальгана, он был спокоен, почти безразличен ко всему, что тот может сказать и сделать.

Тина вернулась в свой тихий дом. Тщательно и любовно прибрала комнаты. Теперь, когда она знала, что в смятении последних дней виноваты не бред и не блажь, а неповторимая встреча с человеком, который мог бы стать ее судьбою, не осталось ни унижения, ни стыда. Жизнь сложилась так, что он не будет ее судьбой. И все же она рада была, что встретила этого человека, смотрела в его узкие глаза, участвовала в его борьбе и узнала его дружбу. Пусть никогда не повторится пережитое в этот вечер, оно останется в ней как слишком поздний и все же щедрый дар великолепной жизни. Ни на минуту не приходила ей в голову мысль об измене мужу. Она должна остаться самой собою, верной женой Володи, — это было непреложно, она знала это не рассуждая, не размышляя, так же, как знает птица свой путь — через океаны в свое гнездо. Другие могут поступать как хотят — она могла поступить только так.

С Володей ее связал не случай, не расчет, не постель. Володя не любовник, не покровитель, не содержатель: он товарищ и спутник.

Было время, когда она сама с открытыми глазами выбрала свой путь и своего спутника; он ни в чем не обманул ее ожиданий; наоборот, любя и всеми силами стараясь удержать ее любовь, он с каждым годом становился все лучше, все ближе к тому, каким ей хотелось его видеть. Она не могла ни предать, ни обмануть, ни покинуть.

Она убрала комнаты, спустилась в сад и принялась полоть клумбы.

Только что прошел дождь, тот вечерний, теплый, желанный дождь, от которого хорошеет земля. Он не растекается бурными ручьями, не оставляет луж, не размывает дорог. Спорый и трудолюбивый, он глубоко уходит в землю и долго живет у самых корней, заботливо питая их в сухие, скудные дни. «Дождь-кормилец, радельный дождичек!»—так говорила о нем когда-то бабушка. Омытые и напоенные им деревья расправили посвежевшие ветви, тихо отдыхали во влажном безветрии и щедро отдаривали запахами.

Крутой, бодрящий настой мокрого смородинника был так крепок в воздухе, что хоть бери его губами, как грозди крупных, темноблестящих ягод. Сладостный и острый аромат тополя, чуть банное дыхание березы и робкий запах молодой травы — все смешивалось в живительном воздухе. Каждый вдох становился радостью. Щедрая зелень на влажной земле всегда напоминала Тине детство, отца, те слова его о родине, о судьбе, о справедливости, которые она впервые услышала от него в одно ясное горное утро на бабкином огороде.

Чем дорожила она в жизни? Тем, чего не передать словами, как не передать ими этого живительного и бодрящего запаха напоенного дождем смородинника. Чистотой помыслов, отвагой поступков? Высотой цели и цельностью души? Слова не передавали. То, чем она дорожила больше всего, что впервые приоткрыл ей отец у морковной грядки бабкиного огорода, потом полнее и ярче всего воплотилось для нее в самом отце. Оно было в людях, окружавших Тину, оно было и в ней. Оно исключало фальшь и измену. Измена Володе для Тины значила бы потерю самой себя, лучшего в себе. Она знала, что такой же потерей была бы измена и для Бахирева. Он не из тех, что бросают семью и детей. Ее никогда и не потянуло бы к нему, будь он из той легковесной, чуждой ей породы.

«Когда-нибудь, когда мы будем старенькие, я все расскажу Володе, — думала она. — Человек не виноват, если солнце выглянуло слишком внезапно и ослепило на минуту. Ведь я отвернулась сразу! Когда-нибудь я расскажу Володе о том удивительном, что я пересилила ради него и себя… и ради «него»… Ради всех троих».

Даже от самой себя запрятала она пережитое в глубь памяти. Но и оттуда, из глубины, оно поило ее радостью.

Развал! Разгром! — твердил Вальган, стоя и нагибаясь к дубовому столу Бликина. — Месячную программу так завалили, что и домкратами не вытянуть. Чугунолитейный разворочен. В моторном столпотворение. В инструментальном чехарда. Вдобавок ко всему противовесы летят неслыханно, летят как снаряды! Если б мне сказали, что за несколько недель можно так измордовать завод, я бы не поверил. Не человек — водородная бомба. И черт меня попутал везти его!

— Сядь! — Бликин указал на кресло своей узкой, неторопливой рукой. — С Чубасовым уже говорил?

— Что Чубасов? Чубасов растерялся. Видит, понимает, а в ЦК отстоять не может. Я сам вчера звонил в ЦК. Говорят: «Не спешите с оргвыводами. Определите мнение коллектива. Подождите». А чего еще ждать? Пока он крышу снесет с завода?

— ЦК интересуется мнением коллектива? — прежним ровным, тихим голосом, так разнившимся от горячей, стремительной речи Вальгана, спросил Бликин. — Значит, надо дать коллективу высказаться! К слову сказать, я определил твоего главного с одного взгляда и подивился тебе. Он же из породы овцебыков. Думают по-овечьи, прут, извини за выражение, по-бычьи. И что ты в нем нашел?

— Черт, черт меня попутал!

После этого разговора Бликин вызвал Чубасова. Чубасов был, как всегда, подтянут, и только подглазницы да помятая кожа век выдавали напряжение последних недель. Бликин знал о звонке Чубасову из ЦК и был возмущен недальновидностью и мягкотелостью парторга.