Галина Николаева - Битва в пути

— Что у вас творится? — начал он с ледяной резкостью. — Развалили тут завод без Вальгана, загробили месячный план, а перед Москвой молчок? Как это назвать? Боитесь ответственности?

Слова были оскорбительны, ко Чубасов стерпел их, считая себя виновным. За время отсутствия Вальгана завод оказался в небывалом прорыве. Защищал главного инженера перед ЦК не кто другой, как Чубасов. Он нес как бы двойную ответственность: как парторг ЦК и как человек, защищавший Бахирева. Поэтому на оскорбления Бликина Чубасов ответил лишь двумя словами:

— В Москве все знают.

— Если б знали, не дали б установки выяснить мнение коллектива. Разве не ясно, как настроен коллектив? А если ЦК нужно обоснованное, подкрепленное документами мнение, дадим. Срочно готовь заседание парткома и также срочно готовь партийно-хозяйственный актив.

Бахирев понимал, что и партком и партактив — лишь подготовка к его снятию. Но опасность только усиливала его упорство. Его план-максимум, посланный в министерство, застрял в министерских архивах, но отголосок его однажды прозвучал в телефонной трубке. Бахиреву нежданно позвонил Зимин, его старый приятель по вечернему техникуму. Кудрявый, веселый, живой, как ртуть, по характеру он был противоположностью Бахиреву. Однако энергия и способность увлекаться делом сблизили их. В свое время Зимин работал начальником цеха на соседнем заводе и готовил диссертацию, потом Бахирев потерял его из виду и случайно встретил в годы войны. Бахирев был командирован в Москву и, загнанный тревогой в бомбоубежище, заметил в полумраке странную пару. Маленький кудрявый полковник и миловидная женщина сидели на чемодане и разговаривали с таким оживлением, словно были наедине и вражеские самолеты не витали над ними. Прислушиваясь, Бахирев понял, что кудрявый полковник только что с поезда, встретился с женой и сейчас с жаром объясняет ей преимущества нового угла наклона танковой брони. Так поступать мог только Костя Зимин. Это действительно был он. Больше им не случалось видеться, но Бахирев знал, что Зимин стал парторгом ЦК на крупнейшем заводе страны.

Бахирев обрадовался веселому голосу Кости.

— Ко мне тут попали твой план-максимум и соображения относительно тракторов… — говорил Костя.

— Куда к тебе? На завод?

— Нет, С заводом мне пришлось проститься. Не сработался с начальством. Ну, об этом после. Я сейчас заведую кафедрой и одновременно веду отдел в журнале «Машиностроение». Вот для журнала я и прошу тебя развить свои соображения.

— Но они в некотором роде субъективные… Идут вразрез с утвердившимися на заводе…

— Ну так что ж? Спорь, утверждай свои взгляды! Обосновывай их своим опытом в танкостроении. Это же интересно!

— Моим опытом. А не истолкуют как нескромность?

— Э, дорогой! Возможно, найдутся и такие, что истолкуют. Но нельзя же писать в расчете на дураков.

— Но нельзя и совсем сбрасывать их со счета. Ведь они тоже объективная реальность.

— Марксистская диалектика учит брать вещи в соотношении и развитии. Учти, что соотношение меж умными и глупыми развивается не в пользу последних! — шутил Костя. — Так напишешь?

Долго звучал в ушах Бахирева деловитый и веселый голос, который нежданно донесся из Москвы в ответ на бахиревский план-максимум, с горечью похороненный им самим.

«Может, и план-максимум не в пропажу, — думал он. — Теплится еще».

А план-минимум постепенно приобретал реальные очертания.

Первая опроба нового конвейера, первая пескодувка, первый станок-дублер, первые дни комплектной сдачи деталей и точного почасового графика — все это были лишь ежеминутно готовые порваться нити будущего, но Бахирев уже чувствовал, как трепещут эти нити в его пальцах. «Продержаться еще две-три недели — и начнется отдача сделанного. Увидят. Не смогут не увидеть», — думал он, и, наперекор всему, возрастала его счастливая уверенность. А где-то рядом по заводу ходило в своих туфельках школьницы лучшее из земных созданий,

Первые дни она избегала его, и каждый раз, издали встретив ее взгляд, одновременно и любящий, и испуганный, и улыбающийся, он думал: «Вот она, моя умница!»

Он знал, что в последнюю встречу в пустой комнате он потерял власть над собой и лишь от нее зависело, в какую сторону повернуть отношения. Тот запоздалый юношеский порыв миновал, и взяла свое зрелость человека устоявшегося, до конца поглощенного делом, раз навсегда определившего свою судьбу. И все же его тянуло к Тине, и будь на ее месте другая женщина, ищущая, настойчивая, лишенная чистоты и сдержанности, все могло бы сложиться иначе. Безболезненно это не прошло бы. Легкий флирт, поверхностный романчик для него не имели цены и ничего, кроме брезгливости, в нем не вызывали. Из-за мелочи не стоило пачкаться! А та незнакомая им прежде и нежданная сила, с которой их толкнуло друг к другу, — к чему она могла привести? Что ждало их на этом пути? Семейная трагедия, сломанная жизнь детей и Кати? Или тайная измена, во всем ложь, фальшь, путаница? Как чуждо это было ему! Как осложнило бы и без того сложную жизнь! В той напряженной борьбе, которую он вел, у него просто не хватило бы физических и душевных сил еще и на это. Чтобы победить в битве, начатой им на заводе, он весь должен сосредоточиться и мобилизоваться на одном! Другая не поняла бы его предельной поглощенности борьбой, потяпула бы в ненужную сторону. Эта поняла все. И каждый раз, думая о ней, он с нежностью повторял: «Умница моя!»

Через несколько дней она при встрече не убежала, а подошла к нему, слегка покраснев, но не отводя взгляда.

Он сжал ее ладонь, улыбаясь заглянул в глаза.

— Ну что, улеглось, успокоилось? Можно теперь разговаривать?

Она ответила с лукавой строгостью:

— Смотря о чем. О заводе можно…

Оба засмеялись и пошли вместе, ни словом больше не намекая на случившееся. Им стало вместе легче, чем прежде. Исчезла неясность, а вместе с нею минуты неловкости и смятения. Они знали, что многие на их месте, поддавшись порыву, пошли бы иным путем; невольно и тайно они гордились друг другом, взаимной сдержанностью, строгой чистотой отношений.

Бахирев любил, зайдя в цех, остановиться и издали наблюдать за Тиной. Его радовало уважение, которым она пользовалась на заводе, точность ее движений, ласковая насмешливость взгляда, умение по-деловому твердо и по-женски мягко говорить со всеми, от Вальгана до стерженщицы Даши.

— Вы существо без тени! — шутливо говорил он ей.

— Почему?

— Когда вы приближаетесь ко мне, я думаю: «Вот существо, которое несет с собой только свет и никаких теней».

Ни тревоги, ни смятения, ни фальши не приносило ее приближение. Девичью чистоту, юношеское товарищество, умную и безбоязненную иронию зрелого человека несла она с собой.