Галина Николаева - Битва в пути

«Кто будет за меня? — думал Бахирев. — Вальган против. Чубасов против. Рославлев против. Сагуров молод, увлечен речью Вальгана, смолчит. Демьянов всегда молчит. Гринин?» До этого ему ни разу не случалось видеть второго секретаря обкома. Когда бы ни пришел Бахирев в обком, Гринин оказывался в командировке. У него было широкое, спокойное лицо, неторопливый и твердый взгляд. Лицо это ничего не открывало Бахиреву. Дронов?

Лицо добродушное, в руках бахиревская тетрадь с подчеркнутыми красным карандашом строками. «Этот продумал главное. Если и будет нападать, то по принципиальным вопросам».

На трибуне стоял секретарь цехового бюро цеха шасси. Честный и умный человек этот, прошедший сходный с Бахиревым путь — от чернорабочего до инженера, — нравился Бахиреву. Не было меж ними тех личных стычек, что так осложнили, отношения главного с директором.

— Товарищ главный инженер держится вельможно, пренебрегает рабочими, — говорил он. — Вы бы, товарищ Бахирев, как-нибудь пришли к нам в цех и держали хоть бы такую речь: вот, мол, я и есть главный инженер этого завода, и зовут, мол, меня так-то и так-то. Кстати сказать, я и сам не знаю, как вас зовут… Вот полетели у нас противовесы. Случайность ли это? Где такое видано? Разве противовесам положено летать? Нигде они не летают, а в такой чехарде, какая была в цехах последнее время, и противовесы полетят и тракторы начнут вставать дыбом.

Выступали оратор за оратором, и гневные речи гремели над головой Бахирёва. Уничтоженный, виновный и бессильный, он сам ощущал сейчас: грандиозные замыслы его беспочвенны, бесплодны и смехотворны. «Знал, что будет худо, — думал он, — но чтобы так… Хотя чего я мог ждать? Начал с планов-максимум, кончил летающими противовесами!»

— Слово предоставляется секретарю партбюро авто-матно-серийного цеха товарищу Ивину! — возгласил Чубасов.

— Да он три дня, как болеет! — крикнули с мест. Раздался смех. Чубасов покраснел. «Черт, как неловко вышло!» О выступлении он договорился с Ивиным три дня назад. Среди десятков записавшихся были секретарь модельного цеха Ивушкин. Чубасов не ждал от него интересного выступления, но, спасая положение, выкрутился:

— Я ошибся, товарищи. Записался не Ивин, а Ивушкин, секретарь партбюро модельного.

Ивушкин вышел на трибуну, пригладил седые волосы, вытер платком подбородок.

— Мы, товарищи, отстающий участок, — заговорил он тихо и жалостливо, — и нам от этого прискорбно. Очень прискорбно. Семен Петрович тут нас обвинял за неправильную линию и развал работы. Надо сказать, товарищи, что мы не самовольничаем. Нам дадут линию — мы ее проводим. А получается нехорошо. Очень нехорошо. А коллектив у нас хороший. Очень хороший!

— Почему же плохо работаете? — раздалось в зале.

— Сами удивляемся… — развел руками Ивушкин. В зале дружно захохотали.

Чубасов досадовал на себя: «Зачем я его выпустил? Почему он вообще руководит партбюро? Хороший человек, но ведь выстарелся».

Как во время концерта видит дирижер каждый промах подготовки, так и Чубасов, дирижируя собранием, обнаруживал изъяны и промахи в своей работе.

Неудача с Ивиным и Ивушкиым нарушила строй собрания. Надо было на ходу выправлять положение. Чубасов мгновенно переменил очередность выступавших и тихо бросил сидевшему рядом с ним секретарю горкома по промышленности Дронову: «Выступишь сейчас».

Когда Дронов вышел, Бахирев повернулся к нему всем телом. В большинстве выступлений не затрагивались вопросы, определяющие ход всего производства. «Ну, ладно, — думал Бахирев, — Бахирев виновен — и бейте его в хвост и в гриву! Но зачем отнимать для этого время у тысячи людей? Его можно снять — и дело с концом! Почему же молчат о технологической отсталости завода, о неправильных принципах построения производства, об отсутствии технормирования? Это важнее сотни Бахиревых!»

Когда Дронов вышел, держа в руках бахиревскую тетрадь, исчерченную красным карандашом, Бахирев поднял голову.

«Сейчас начнется разговор по существу».

За одно это подчеркивание, за внимание, с которым Дронов прочел тетрадь, Бахирев уже испытывал к нему симпатию. Дронов начал издалека. Он повторил слова Вальгана о прошлых достижениях завода, потом перешел к провалу программы, поговорил о политучебе и о том, что горячий цех плохо снабжают газированной водой. Наконец он перешел к Бахиреву, Он ругал главного инженера за грубость, зазнайство и ячество. «Когда же пойдет разговор по главным, принципиальным, производственным вопросам? — про себя нетерпеливо спрашивал Бахирев. — Ведь исчеркал всю мою тетрадь, где изложены основные принципы. Ага! Открыл тетрадь! Отыскал подчеркнутые места. Вот сейчас начнется большой разговор».

— Товарищи! — Дронов поднял тетрадь. — Говоря о ячестве главного инженера, я не хочу быть голословным. Вот у меня в руках его труд—не то эмбриональная газетная статья, не то докладная. Последняя часть этой статьи вся пестрит местоимениями. «Я полагаю», «моя точка зрения», «на мой взгляд»… «Я, моя, мое» — на каждой странице. Я подчеркнул красным, подсчитал количество местоимений «я» на этих страницах. Двадцать восемь «я», товарищи! Вот перед вами страница, видите, она испещрена красным!

Он поднял развернутую тетрадь Бахирева, и Бахирев увидел, что красным были подчеркнуты не принципиальные положения, а буква «я». Краска гнева ударила в лицо. Дронов не заинтересовался ни одним из положений, определяющих развитие производства. А на то, вдобы сосчитать слово «я», у него хватило интереса и времени. «Если б ты был домашней хозяйкой, я сказал бы: «Черт с тобой!» — мысленно обращался к нему Бахирев. — Но под твоим руководством десятки заводов. Так кто же ты, если, видя завод в прорыве, в катастрофе, не задумался о причинах и конкретных мерах, а сидел и считал букву «я»?.. Эх, Костя, Костя! — горько вспомнил Бахирев Зимина. — А ты, оптимист, говорил, что дураков не берут в расчет. Подставил меня под удар и небось не придешь на выручку».

Мелочность нападок успокоила его. Можно ли брать всерьез людей, неспособных к серьезному разговору? Он уже не слушал. Его вина и его судьба были уже решены, а по принципиальным производственным вопросам никто не говорил.

«Вот и все, — думал Бахирев. — Ничего я не сумел. Даже вызвать на большой разговор не сумел. Подсчитают количество «я» и выгонят с завода. И чем вспомнят? Летающими противовесами? Ничего не сумел, ничего не смог…»

Когда Дронов считал местоимения, Тина, сжавшись в последнем ряду и склонив горящее лицо, думала о Дронове словами Бахирева: «Ой, как же стыдно! И что же он за человек? Слепой, совсем не может видеть, или глаза запорошило, пыль в глазах? Рассеется пыль—он поймет увидит!.. Как хочется, чтоб был человеком! Митя, — она впервые мысленно назвала так Бахирева, — Митя, бедный! Когда тебя бьют по-вальгановски, крупно, сильно, все же легче, чем когда так кусают, по-блошиному».