Галина Николаева - Битва в пути

Он говорил тоном, не терпящим возражений, и его работа в моторном цехе давала ему право на такой тон.

Когда с этим вопросом было покончено, Уханов взял папку, приготовленную им в качестве спасательного круга. Тонуть ему не пришлось, но он не хотел упустить случая «подыграть» новому директору,

— Дмитрий Алексеевич, я тут успел подготовить. Разрешите?

Уханов развернул тот самый бахиревский «план-максимум», к которому прежде относился с иронией. План был перепечатан и вложен в отличные корочки.

«Да, этот не сунется к замминистру с канцелярской папкой», — улыбнулся про себя Бахирев.

Его удивляли естественность и легкость, с которыми Уханов сегодня горячо ратовал за то, что отрицал вчера, не выказывая при этом ни малейшего огорчения по поводу бывших своих ошибок. Он говорил с Бахиревым а большим любопытством и осторожностью, чем с Вальганом, но с тою же веселой готовностью и почтительностью. Он напомнил Бахиреву циркового клоуна, который ловко перевертывается в воздухе и, поболтавшись вверх ногами, как ни в чем не бывало становится перед изумленной публикой с сияющим лицом и с полной готовностью вертеться еще сколько угодно и в любом направлении. «Сальто-мортале!» — думал Бахирев. — Полагаться на него нельзя. Однако готовность на все и энергия… Использовать его можно».

Он отстранил план:

— Я думаю, это не пригодится. Сегодня в Москве решается вопрос о будущем завода. Пока ничего определенного сказать не могу. Не знаю еще, что и как… Не знаю… Знаю пока только одно: мой бывший план-максимум теперь только-только тянет на минимум…

Все в Бахиреве было неожиданно для Уханова: и задача «вдвое с одного станка», и превращение плана-максимум в план-минимум, и странная его нерешительность, которой он не скрывал и за которой чувствовалось назревание больших решений,

Тина торопливо шла слободкой в дождливом сумраке. С того времени, как перестройка завода, о которой мечтали они с Дмитрием, становилась реальностью, чувство их разгорелось с новой силой.

Дмитрий часто звонил ей по утрам:

— Тина Борисовна, в двенадцать мы идем определять место нового корпуса ЧЛЦ. Подключайтесь!

— Тина Борисовна, пройдем на участок кокиля.

Они ходили по заводу вместе, как в первые дни любви, ни от кого не скрываясь и никого не боясь. Разница была лишь в том, что тогда им нечего было скрывать и бояться, а теперь победа Дмитрия и захлестнувшая его радость заставила их обоих забыть и об осторожности, и о скрытности, и о самой опасности.

И как раньше она оттягивала разрыв, пытаясь оправдываться тем, что не может покинуть его в час поражения, так теперь она искала оправдания в том, что не может омрачить ему первые дни победы.

А он был верен себе: с головой погрузившись в новые заботы и планы, подсознательно отодвигал и отбрасывал все, что могло отвлечь от них.

«Такова его натура, — думала Тина. — Говорят, что наши недостатки порой вырастают из наших достоинств. Как это верно! Главное его достоинство — умение безраздельно отдаться делу. Но в этом же и несчастье. Все остальное отодвинуто у него на второй план, и на этот второй план у него все не хватает ни мысли, ни времени, ни решимости… — Тут же она возражала себе: — Нет. Не так. В нем все сильно — и любовь к делу, и любовь ко мне, и любовь к сыну… Потому нам и трудно. И все же, — она снова возвращалась к прежним мыслям, — все сильно, но работа превыше всего. Вчера он говорил: «Подожди немного, дай мне кончить с противовесами», сегодня он говорит: «Подожди немного, дай мне освоиться с заводом». Завтра у него опять окажется новое дело, которое захватит его целиком. И опять у него не останется ни сил, ни времени на то, чтобы как-то разрубить наш узел. Он этого не сделает. Это придется сделать мне. Если и я этого не сделаю, это однажды сделается само, и сделается катастрофически».

Она понимала все, чем грозило им его новое положение. «Директор завода» — эти слова для Бахирева означали не просто должность и звание. Его поддерживали коммунисты и весь заводской коллектив. Его полюбили, в него поверили, с него спрашивали. Он был на виду, на глазах у тысяч людей, населявших заводские поселки. Он должен быть чист перед этими людьми.

Можно обманывать несколько человек в течение нескольких недель, но обманывать многие тысячи втечение многих месяцев?!

Тина видела и неизбежность конца и приближение реальной опасности, но Дмитрий был так хорош в своем счастье и так хотелось ей еще немного полюбоваться им…

Он говорил ей:

— Мы вместе горевали. Как же можно нам по отдельности радоваться?

И у нее не хватало сил противиться.

В этот день завод получил лимиты и разрешение на организацию участка кокильного литья и литья в скорлупчатые формы. Дмитрий вызвал Тину на совещание, но она смотрела на него только издали: он выглядел молодо и весь светился тем праздничным, именинным светом, который так поразил ее прошлой осенью. Но тогда он казался кротким ребенком, неуклюжим от неожиданного счастья, а сейчас он сиял нетерпеливым счастьем начинающего спринтера, рвущегося к финишу и уверенного в победе.

Вот наконец и низкий домик, покосившееся крыльцо. Тина открыла дверь и увидела низкий потолок, крохотные окна, стены с вылинявшими обоями. Все здесь было противно ей, но он сидел у стола, такой чуждый этой проплесневевшей комнате, свежевыбритый, веселоглазый, в новом, отутюженном костюме и голубоватой сорочке. Она увидела его крепкую голову с забавным вихром, его улыбку, медленную и веселую, и ощущение счастья, как порыв ветра, как внезапный озноб, охватило ее.

Лицо, улыбка, взгляд Дмитрия всегда жили в ее воображении, но, встречаясь с ним, она каждый раз изумлялась: настолько был он милее, роднее, желаннее, чем она себе представляла, чем можно было представить.

Все опасения сразу выпали из ее сознания.

Он смотрел на нее просящим, умиленным и покорным взглядом, так не шедшим к его волевому лицу, и в этом взгляде было счастье, за которое она готова была платить любой ценой.

Как всегда, время летело с непостижимой быстротой. Тина смежила ресницы — притворялась задремавшей, чтоб уйти от реальности разлуки. Она знала, что они должны проститься и возле нее будет Володя с его доверчивым и лихорадочным взглядом, а возле него женщина с большими добрыми руками. И снова будет ложь в каж дом слове, в каждом взгляде, в каждой секунде. Она не хотела думать об этом, но невольные слезы наполняли глаза. Дмитрий смотрел на ее осунувшееся лицо — горестное и прелестное лицо много пережившей женщины — и вспоминал ее той ясной и легкой девочкой в туфельках школьницы, какой увидел впервые. Куда она ушла, та нежная и строгая, с чистым девичьим взглядом и летящей походкой? Вернее, куда он завел ее? Спазма схватила за горло, и в уме вспыхнули слова, вычитанные здесь в ожидании ее, в книге, оставленной ею: