Алексей Шубин - Доктор Великанов размышляет и действует

— И все-таки я буду не создавать сызнова, а продолжать начатое дело.

— Да ведь у тебя же ничего нет?

— Есть главное, — отвечал доктор Великанов. — Любящие свое дело люди, их опыт и энергия, плюс помощь, которую мне окажет советское государство. Разве этого мало?

— Опять начнешь меня по телефону терзать? — спросил Сергей Прокофьевич.

— Начну! — решительно пообещал Великанов.

Пока на одном конце стола происходил этот спор, на другом шел не менее поучительный разговор.

— Ежели по восьми фашистов приходится, я понимаю, — говорил Василий Степанович, — но восемь соток при чем тут?

— Очень просто, — объяснил ему Санька-Телефон. — По целому на всех не вышло. Вот Виктор Захарович и разравнял на всех сотые. Понял? Как га на сотки делят…

— Земля — одно, а человек — другое. Пилой он его, что ли, резал?

— Чудак, дядя! Это же дробь десятичная. Ею все разделить можно. Так просто не делится, а дробью делится.

— Математика, значит?

— Математика… Я вот знаю, а ты не знаешь.

— А геометрия — тоже математика? — спросил, прищурившись, Василий Степанович.

— Понятно, математика! — простодушно, не понимая, куда гнет дядя, ответил Санька-Телефон.

— А кто в прошлом году по геометрии двойку принес?

— Ну, я… А что?

— А вот что! Хоть ты и партизан и на твою долю восемь соток приходится, но ежели ты мне еще двойку принесешь, то я на твое партизанство смотреть не буду, а…

— Да я ж говорил, дядя, как дело было. Мне в тот раз биссектриса такая попалась.

— Биссектриса?… Так вот и говорю: если принесешь еще двойку, пойду я в мастерскую и выберу там биссектрису, да не такую, какая тебе попалась, а потолще и подлиннее… А то ишь ты — партизан!.. Что — звание тебе пожизненное дано, что ли? Или специальность? Я вот, например, был партизан, а теперь опять колхозный плотник. И ты есть сейчас ученик пятого класса — и никаких гвоздей. И чтобы баловства ни с каким оружием больше не было!..

Что касается Ульяны Ивановны, то она вела увлекательный разговор о чистоте и качестве молочных продуктов с заведующим МТФ.

Так шли мирные беседы, время от времени прерываемые, тостами и звоном стаканов.

Потом принесли патефон, и разговоры сразу стихли.

Не о тебе ли, родная песня, мечталось партизанам под неумолчный лесной шум, под вой осеннего ветра? Нет нужды, что тесна хата, что нет простора песне в ее стенах, а до чего же все-таки хорошо слушать!

Глянула Ульяна Ивановна и увидела — сидит доктор Великанов, край стола рукой поглаживает, молчит, улыбается, а из-под очков по щеке слезинка бежит.

Да и не одного доктора проняло. Посмотрела направо, посмотрела налево — у всех глаза блестят, значит, и самой ье стыдно. Слова-то какие!

Еще раз, а потом и еще раз эту песню завели, а затем и сами спеть попробовали. Пусть от лесной стужи и от взрывов охрипли и огрубели голоса, пусть и не очень хорошо спели, — зато с чувством, от души…

И еще пели: и саратовские «страдания», и «Катюшу», и «Раскинулось море широко». А под самый конец взял колхозный бригадир Петр Черезов гармонику, и пошел по хате гром удалой русской пляски. Встал Василий Степанович, ударил каблуками, обошел круг, остановился перед Ульяной Ивановной и вызывает.

«Либо уж тряхнуть стариной?» — думает Ульяна Ивановна. По старой, еще девичьей памяти румянцем вспыхнула и на доктора Великанова глянула, а доктор смотрит, улыбается и в ладошки хлопает.

Поднялась Ульяна Ивановна и павой поплыла. В руке платочек кружевной. Развеяло по хате шелковым ветром запах духов трефовой дамы.

Поздно, очень поздно домой шли. По дороге доктор Великанов все «Москву» петь пробовал, только не вышло. А потом взялись они вдвоем с Василием Степановичем под руки и «Почему, почему, почемуточки» спели, и это совсем хорошо получилось.

Утром Василий Степанович проснулся, когда было еще темным-темно. Пощупал в потемках ходики и стал одеваться потихоньку, чтобы доктора и Ульяну Ивановну не обеспокоить. Но доктор, у которого порядком-таки побаливала голова, услышал и спросил:

— Встаешь, Василий Степанович?

— Встаю, Арсений Васильевич, — ответил плотник. — Нынче на работу идти. Вчера инвентарь, который уцелел, осматривал — очень много работы. Ведь весна-то не за горами. Работа теперь настоящая пойдет. Осине перевод кончился, за дубок пора браться.

Василий Степанович ушел, а на доктора Великанова напала тоска по больнице, по работе. Такая злая тоска, какой никогда еще не было. Грызет сердце, покоя не дает. Минуты тянутся часами.

Когда засерело за окном, постучался Санька-Телефон. Прижал нос к стеклу и сообщил новость:

— Доктор!.. Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна!.. Наши город взяли. Немцев каких побили, каких выгнали. Сейчас машина военная оттуда пришла.

Пожалуй, никогда еще не билось так у доктора Великанова сердце, как в эту минуту. Будь у него крылья, сейчас бы полетел туда, где ждало его любимое дело.

Заволновалась и проснувшаяся Ульяна Ивановна.

— Неужто город отбили? То-то я нынче сон такой видела — будто комната пустая, а в ней ботинки разные стоят да калоши. Очень я много калош видела.

— Хотел бы я знать, какое отношение имеет ваш сон к взятию города? — раздраженно спросил доктор Великанов.

— Ко взятию отношения он, верно, не имеет, зато скорое путешествие предвещает, — объяснила Ульяна Ивановна. — Кожаная и резиновая обувь всегда к походу снится. Хоть кого спросите, всякий вам скажет. Карты — те соврать иногда могут, а сон, если удачно приснится, обязательно сбудется.

Доктор Великанов не стал спорить с Ульяной Ивановной по той простой причине, что предсказанный ею срочный поход соответствовал его намерениям.

Между тем мысль Ульяны Ивановны успела уже переключиться на соображения практического характера:

— Козу, Арсений Васильевич, обязательно с собой взять придется. Есть ли там сейчас снабжение, нет ли, а нам большое подспорье будет…

Крутится над холодным городом белая метель. Гудит ветер обгорелым железом, звенит оборванными проводами. Под ногами — нетронутый снег. Пухлыми, ребристыми сугробами завалил он подъезды, сыплется в пустые глазницы выгоревших окон.

Крутит метель над развалинами, будто самый след человека замести хочет. Только никак не выходит ее затея. Заметет след, а уж десять новых пролегло, заметет десять — сто проложено, заметет сто, а глядь, уже рядом дорога пробита ~— прямая, плотная, наезженная.

Тридцать два окна в больнице, и через каждое видны темные снеговые февральские тучи. Чернеют искривленные огнем балки перекрытий, качаются и жалобно звенят провода.

Зеркальное стекло вывески разбито осколком, но прочитать ее можно.