Лев Правдин - Зал ожидания

То же самое он сказал и матери по телефону, отвечая на ее вопрос:

— Мне сказали, что у тебя там завелась какай-то кирпичница краснощекая. Это что?

— Мама, это по-настоящему.

— О боже! Уж не собираешься ли ты жениться на ней?

Определенность его ответа испугала ее:

— Да. Мне с ней хорошо. Мне с ней очень хорошо! — радостно проговорил он и услыхал в ответ ее смех.

— Милый мой! Как будто кому-то было плохо в постели с женщиной!

Его не удивил и нисколько не покоробил цинизм ее ответа. Только с самыми близкими она позволяла допускать подобную вольность, придавая ей вид милой шуточки. Со всеми остальными она держалась то подчеркнуто вежливо, то слегка грубовато (это уж смотря по тому — с кем), но всегда неизменно доброжелательно, хотя в самом деле она желала добра только одному человеку — себе самой.

— И давно ты с ней?

— Мама, не надо так! Это же настоящее.

— Вот как! Ее зовут, кажется, Анютка?

— Анна Васильевна ее зовут.

— Ну хорошо, хорошо. Я сама должна посмотреть на эту твою Анну… Васильевну.

Телефон, единственный в Доме культуры, стоял на директорском столе. Сам директор, едва только в трубке раздавался воркующий голос куликовской мамы, охрипшим вдруг голосом отчаянно выкрикивал: «Гену? Есть позвать Гену!» После этого он вылетал из кабинета и уже не возвращался до конца разговора.

Все это время директор томился в клубном фойе среди плакатов и портретов лучших людей завода, прислушиваясь к зыбкому куликовскому говору. Слов разобрать было невозможно, да он и не старался. Он всегда сочувствовал баянисту, но сегодня ему показалось, будто его голос звучит тверже, чем обычно. Какая-то в нем появилась устойчивость и даже жизнеутверждающая ясность, как на плакате. Но что именно утверждал Куликов доподлинно, директор только догадывался.

Куликов вышел из кабинета как победитель, неожиданно для себя одержавший победу и очень этим смущенный.

— Ну, как там оно? — спросил директор.

— Поговорили. Все я ей сказал. Так прямо взял и сказал…

— Про Анну Васильевну сказал? — осторожно спросил директор. — И что она?

— Сказала — приедет.

— Ох!..

— Постой, — вдруг спросил Куликов. — А ты как знаешь про Анну Васильевну?

— Да уж все знают, — ответил директор. — У нас разве убережешься. Вон даже до города дошло, и там знают. Ты бы, знаешь, лучше бы сам к ней ходил, а то у нас тут место очень видное. Ну, теперь жди бури. Мамаша твоя налетит, всем мало не будет. И как это все обернется, когда с одной стороны буря, а с другой Анна Васильевна? А у нее характер непреклонный.

Он еще что-то говорил про бурю и про камень и что может произойти, если они столкнутся: если буря налетит, то камень, может быть, и выстоит, а вот то, что поблизости, обязательно пострадает. Говоря так, он имел в виду Куликова, ну и себя тоже.

— А тебе-то что? — спросил Куликов.

— Так буря же. Она все подряд ломит.

Ждали бурю, а налетел тепленький ветерок — такой явилась куликовская мамаша, Валерия Ивановна, в директорском кабинете: розовой, доброжелательной. Директор от удивления совсем перепугался. Он сразу подумал, что не к добру она явилась в таком ангельском виде. И с такой ангельской скоростью: часу не прошло после телефонного разговора, а она уже тут.

— Машина подвернулась, — проговорила Валерия Ивановна, поудобнее усаживаясь на диван, с таким видом, словно только для этого и приехала — посидеть, поговорить с хорошим человеком. — «Скорая помощь». Ну, как тут мой сын? Что он придумал? А она кто?

Ответ директора был таким, словно он сочинял положительную характеристику о производственной и общественной деятельности Анюты. И закончил тоже вполне официально:

— Портрет ее неизменно красуется на доске Почета.

— «Красуется»? — Валерия Ивановна усмехнулась. — Так она, значит, красивая? А мне говорили…

— Не в том суть. Человек она прекрасный. Твердый на слово. Одним словом — передовой человек…

— Ну, довольно, довольно… — Валерия Ивановна подняла красивую руку с розовым маникюром, как букет, который она приготовилась вручить директору за все его старания. — Мне вполне довольно и того, что вы рассказали. Наверное, и Геннадий тоже так думает про эту прекрасную кирпичницу?

«Наверное, он еще лучше про нее думает, ваш Геннадий», — мог бы сказать директор, но, посмотрев на розовые сверкающие ноготки, проговорил с исчерпывающей солдатской четкостью:

— Этого я не могу знать.

— Ну, конечно, конечно, — согласилась она с легкой усмешкой, словно угадав, что он подумал. — Но ведь я к вам совсем не за этим. Завтра день моего рождения, соберутся друзья. Геннадий, конечно, тоже должен быть.

— С моей стороны препятствий не будет, — торопливо согласился директор.

— Ну, вот и отлично. Благодарю вас.

Она вышла, стремительная и легкая, унеслась, как ветер, который того и гляди обернется ураганом.

Оставшись один, директор немного подумал, потом снял телефонную трубку и попросил позвать Анюту. Она оказалась поблизости.

— Приехала, — сообщил директор и больше ничего не успел добавить, потому что Анюта и сама все поняла.

— Я сейчас приду. Она где?

— А зачем? Пошла к нему.

На это Анюта ничего не ответила.

И Куликов тоже, хотя и не ожидал такого скорого приезда, нисколько не удивился, увидав свою мать. Она и не то еще может, если ей надо. И ее кроткая улыбка и голубиный голос — все это только насторожило его: чего теперь она захочет? Разлучить его с Анютой? «Спасти» его от любви, как она однажды «спасла» его от войны? Отняла у него достоинство мужчины — волю, самостоятельность.

Но это было давно, когда ему только что исполнилось семнадцать. Теперь-то он сумеет постоять за себя и за свою любовь!

Он сидел у пианино, она вошла так стремительно, что он не успел даже подняться, а только повернулся на винтовом табурете.

— Сиди, сиди. — Она поцеловала воздух около его лба, чтобы не испачкать губной помадой, и упала в кресло, раскинув руки на подлокотники. — И я посижу с тобой. И ты мне все расскажешь.

Но и без его рассказа она все увидела и поняла. Тесная комнатка была так прибрана, и так все вещи пристроены к месту, как не смогла бы сделать никакая наемная уборщица. Во всем была видна заботливая рука женщины, любящей порядок и чистоту, но не очень искушенной по части уюта. Это Валерия Ивановна сразу отметила: все друзья и знакомые ее дом всегда считали самым уютным. Все, кроме ее собственного сына. Он редко приходил трезвым, и ему было все равно, как выглядит родной дом. И к матери он относился с таким же нетрезвым равнодушием, но она этого не хотела замечать и была уверена, что сын ее любит и что он, как и все, любуется ею.