Семен Бабаевский - Сыновний бунт

ещё там, на аэродроме, Алексей, показывая отцу диплом, сказал, что они с Яковом получили направление в Ставропольский край. Где же будут работать, в каком колхозе или совхозе, юноши ещё не знали. Читая диплом, Иван Лукич одобрительно кивал головой и говорил:

— Это хорошо, что вас потянуло до дому.

В дороге, чтобы избавиться от нерадостных мыслей об Иване, Иван Лукич спросил:

— Ну что, овцеводы, знать, местечко себе ещё не облюбовали?

— ещё успеем, — ответил Яша, пятерней приглаживая растрепанный ветром рыжий чуб. — Сперва отдохнем, оглядимся…

— Батя, — сказал Алексей, — мы тебе сознаемся… У нас с Яшей была думка остаться в «Гвардейце». «Гвардейцу» нужны специалисты?

— А то как же? Нужны, и ещё как нужны!

— Иван Лукич, а сколько у вас сейчас овец? — спросил Яша.

— Много… Доходим до сорока тысяч.

— Вот и нам найдется работа — Яша повязывал голову носовым платком. — Ксения! Тебе бы только летчицей быть. Вихрем летишь!

— Для/вас стараюсь! — И Ксения незаметно подмигнула Яше.

— Похлопочите, батя, — просил Алексей. — : Сразу у вас будут и ветеринарный врач и зоотехник!

— Чего тут хлопотать? — Иван Лукич не отрывал от сына глаз. — Хоть завтра отправлю вас в Сухую Буйволу — в нашу чабанскую столицу. Ну как? Согласны?

— Мы-то согласны, но надо, чтобы согласились в крае, — рассудительно сказал Яша. — Не можем мы самовольно. Захотели — поехали….

«Молодцы, правильно рассуждают, — подумал Иван Лукич. — Видно, жизнь в городе их не избаловала. Так что не печалься, батько, а радуйся: славные прибывают «моторы»». А то, что Иван неласков, чуждается, так это же другое дело…. Ивана жизнь не баловала, не ласкала». У Ивана Лукича затеплилась в глазах улыбка, очень похожая на ту улыбку, которую он заметил в глазах Алексея, и он сказал: — Чудаки вы, ребята! Сухая Буйвола хоть и является столицей, но все же это не Москва. Так что тут никаких возражений не последует, ручаюсь. И если у вас есть желание, а оно у вас есть, вижу, так вы поезжайте в Сухую Буйволу, хоть завтра — милости просим!

Иван Лукич потянулся рукой и ласково потрепал непокорную чуприну сына, и на душе у него стало тепло и спокойно.

Как-то под вечер в субботу, когда Григорий и Галина были дома и занимались побелкой комнат, Иван собрал свои пожитки и сказал, что решил переехать жить в отцовский дом.

— Или у нас, братуха, тесно? — спросил Григорий, размешивая в кадке известь. — Или этот наш беспорядок в доме не по душе?

— И не тесно у вас, и беспорядок меня не тревожит, — отвечал Иван, закрывая чемодан. — Но вы знаете, как на меня отец обижается… Даже сердится. Вот и хочу старика порадовать.

— Ой Ваня! И перед кем кривишь душой? — крикнула из соседней комнаты Галина. — Разве мы с Гришей слепые и ничего не видим? Не батька захотел порадовать, а Настеньку Закамышную. — Галина появилась в дверях с ведром и щеткой; красивые её руки, обнаженные выше локтей, были испачканы известью. — Ну чего покраснел, как маковый цвет? Вижу, Ваня, быстро приворожила тебя Настенька… А ты не тушуйся, дивчина она хоть из тех, из самовольных да непокорных, а собой славная, и полюбить её можно…

И откуда Галине известна чужая душевная тайна, о которой, как казалось Ивану, никто в Журавлях и подозревать не мог? И что это за слова: «быстро приворожила»? Ворожбой Haстенька не занимается; встречаясь с Иваном, она никогда и словом не обмолвилась о том, чтобы он перебрался в отцовский дом. И все же Иван, скрывая от других, сердцем понимал, что Настенька звала его поближе к себе, что и самому ему хотелось жить по соседству с её домом, чтобы чаще видеть её. И как он обрадовался, когда в первое же утро, соскочив с постели, из окна своей комнаты увидел не только небогатое подворье Закамышных, сарайчик, погребок и курник, не только огород, засаженный картошкой и помидорами, но и стежечку среди зелени, по которой бежала Настенька к Егорлыку! Увидел он и низенькую, на двух столбиках скамеечку у самого обрыва.

Домик Закамышных, с сенцами и двумя комнатами, был укрыт камышом, уже почерневшим от времени, и по соседству с книгинским домом, стоявшим под цинком, был похож на обыкновенную сельскую хату. На гребешке кровли примостился деревянный петух. Оконца с раскрытыми синими ставнями были закраплены цветами. Выделялись цветы-сережки, такие яркие, что бери их и цепляй к ушам любой красавицы! Смотрели они во двор так ласково, нежно, точно манили к себе и говорили: «Загляни, Ваня, к нам, тут; нас полная хата…» — «А что, и загляну…» Иван улыбнулся. Смешили его и оконца и цветы-сережки, которые вились по лесенкам, липли, как пленники к стеклу. Иван смотрел на них, и ему казалось, что там, за цветами, прячется Настенька и что она тоже зовет его к себе.

Каждое утро Иван покидал постель задолго до восхода солнца. Иной раз, боясь проспать, ставил у изголовья будильник. Но не оконца с синими ставнями и не цветы-серьги поднимали его в такую рань, а Настенька. Ему приятно было наблюдать как девушка уезжала на работу. Она выбегала из сенцев, когда мать её доила корову. В ситцевых, просторно сшитых шароварах, снизу затянутых резинкой, в короткой юбчонке, Настенька была похожа на школьницу. ещё на пороге сладко потягивалась, широко взмахивала тонкими руками, будто собираясь взлететь. Улыбалась чемуто своему и, прыгая через цветущий картофель, мчалась к Егорлыку и, не замедляя бег, с поднятыми руками спускалась к реке.

Иван стоял у окна и терпеливо ждал, пока Настенька искупается. И вот она появлялась над кручей. На ходу причесывая мокрые волосы, весёлая, посвежевшая, с блестящими глазами, она не спеша направлялась к дому, теперь уже по протоптанной дорожке. Из сарая выкатывала велосипед с чернейшим возле педалей моторчиком, примащивала в багажнике узелок с харчами. Мать зачерпывала в дойнице кружку молока и подавала Настеньке. Придерживая одной рукой руль, Настенька выпивала молоко и садилась в седло. Моторчик оживал, глушил утро резкими, как выстрелы, звуками, и Настенька птицей улетала со двора… Только после этого Иван брал полотенце и, довольный тем, что взглядом проводил Настеньку, уходил на Егорлык.

Однажды будильник поднял Ивана, когда небо на востоке только-только начинало светлеть. Но Журавли уже проснулись. Где-то гудел мотор, а во дворе Закамышных мычала корова. Иван видел, как мать Настеньки подоила корову и проводила её в стадо. Яков Матвеевич вышел из сенцев, закурил, посмотрел на дымившийся туманом Егорлык и, поправив под поясом рубашку, покинул двор. Ушел из дому и Яков-младший, и только Настенька все не показывалась из сенцев, и сарайчик, где хранился её велосипед, был закрыт… И что же это такое? Где Настенька? Или дома не ночевала, или заболела? Хотел распахнуть окно и крикнуть. Постеснялся. Может, лучше пойти к Закамышным и узнать, что случилось с Настенькой? Но пойти в чужой дом непрошеным гостем, так, без видимой причины, тоже было неудобно. И тут Иван вспомнил, что давно собирался посоветоваться с Яковом Матвеевичем относительно проекта новых Журавлей, и лучше всего это сделать, как ему теперь казалось, не в парткоме, а на дому. «Вот беда только, что Яков Матвеевич ушел, — думал Иван. — Что ж, может, скоро придет завтракать, я его подожду…» Радуясь тому, что неожиданно отыскался такой убедительный предлог, Иван, не раздумывая, направился к Закамышным.