Семен Бабаевский - Сыновний бунт

ещё в ту пору, когда Иван учился в школе, он знал Якова Закамышного и его семью. Жил в Журавлях молчаливый и неприметный среди людей кузнец дядя Яша, как ласкательно, называли его журавлинцы. Ходили слухи, будто жена его Груня, женщина красивая и завидного здоровья, помыкала кузнецом как могла, и дядя Яша, постоянно имея дело с огнем и железом, не смел сказать ей обидного слова. Характер у него был мягкий, с людьми он говорил ласково, тихим и приятным голосом.

Помнил Иван и младшего Якова Закамышного. Рыжеголовый, с крупными и твердыми, как ремешки, ушами, мальчуган учился в одном классе с Алешей Книгой. Друзья они были неразлучные, вместе готовили уроки, вместе ходили на пруды ловить раков. Как-то Яша, придя к Алеше с книгами, чтобы вместе готовить уроки, привел с собой свою сестренку Настеньку — ученицу первого класса. Иван уже слышал, что у Закамышных растет смелая и резвая девочка, которую боялись все журавлинские мальчики, её сверстники. Но тут, в своем дворе, Ивану пришлось воочию убедиться, что это не девчушка, а какой-то бесенок на тонких ножках и с косичками. Иван, тогда уже пятнадцатилетний парень с белесым чубом, говоривший ломаным баском, возможно, и не обратил бы внимания на сестренку Яши, если бы Настенька, бегая по двору, не поймала петуха. Прижав перепуганную птицу руками к груди, Настенька быстро взобралась на крышу землянки по лесенке, которая была приставлена к стене. Она хотела бросить петуха, с крыши, чтобы убедиться, умеет ли он летать. Испуганный и разгневанный петух встрепенулся и с такой силой ударил крылом, что шалунья покачнулась, упала и кувырком покатилась с крыши. Хорошо, что тут случайно оказался Иван. Он поймал Настеньку на лету, как мяч. Думал, девочка от испуга разревется, а она отбежала от Ивана, показала ему язык и начала смеяться так визгливо, что Иван только покачал головой и подумал: «И чего хохочет, чертенок!.. Могла бы разбиться…»

— Чего, глазастая, смеешься? — строго спросил он.

— Кочет как испугался! Какой пужливый! И летать не умеет!

Через два года, накануне выпускных экзаменов, рано утром с хворостиной в руках в школу прибежала, запыхавшись, тетя Груня. Во дворе она подняла такой крик, что учителя и старшеклассники еле-еле её успокоили. В числе тех, кто окружил тетю Груню и кто уговаривал её бросить хворостину и уйти домой, был и Семен Семиле-тов. И когда Семен вошел в класс, Иван, смотревший в окно и не понимавший толком, что случилось, спросил:

— Семен, что там такое?

— Очередная проделка Настеньки Закамыш-ной, — ответил Семен и тоже посмотрел в окно; тетя Груня бросила хворостину и пошла со двора, вытирая кулаком слезы. — Подумать только, что устроила эта бесстрашная пионерка! Села в обыкновенную жестяную ванну, в которой её мать стирала белье, и уплыла по Егорлыку… Кончилась эта затея тем, что сама Настенька с трудом выкарабкалась на берег, а ванна пошла ко дну. Настенька побежала в школу, а тетя Груня за ней…

К сожалению, это неудачное плавание оказалось не последним. Совсем недавно, в июне, перед приездом Ивана в Журавли, Настенька ещё раз поплыла по Егорлыку, теперь уже не в жестяной ванне, а в посудине деревянной и на волне более устойчивой… Случилось это так. Зная, что баянист Петро Корниец к ней неравнодушен, и желая прихвастнуть перед ним и показать, что для нее все возможно, Настенька сказала:

— Петя, на баяне ты играешь хорошо… А известно тебе, что если уплыть от журавлинских хат, то легко можно попасть в Маныч?

— Как это легко? — удивился Петро. — Ну и Настенька! Такое придумала — легко!.. Это на словах легко, а ты попробуй!

— И попробую! Думаешь, испугаюсь?

Мехи баяна сомкнулись и тяжко вздохнули. Петро смотрел на девушку с такой затаенной лаской во взгляде, какая лучше любых слов говорила, что он и любит Настеньку и побаивается, как бы она в самом деле не поплыла в Маныч. Ему нравилось, когда Настенька спорила с ним, сердилась, волновалась, доказывая свою правоту. Нравилось ему подзадоривать её и даже злить. Как-то он сказал ей, что она и полчаса не сможет протанцевать без отдыха, и Настенька назло Петро без устали танцевала часа два — баян не умолкал до полуночи… И вот теперь у них завязался спор, можно или нельзя проплыть по Егорлыку в Маныч.

— Можно! — стояла на своем Настенька. — И ещё как можно! Залюбуешься!

— А как поплывешь?

— На лодке!

— Брось, Настенька, хвастать… Тоже мне отыскалась в Журавлях героиня!

— Нe веришь? Назло тебе поплыву!

— Давай поспорим! — предложил Петро. — На флакон духов! Согласна? Ну?

— Давай! Пойдем к реке!

— Сейчас? — Петро рассмеялся. — Ночью поплывешь? Ну, что ты, Настенька… Да как же так!..

— А вот так… Пойдем, трус разнесчастный! Настенька протянула руку. Петро боязливо взял её маленькую упругую ладонь, и они молча отправились на Егорлык. Ночь стояла месячная, на небе ни тучки. Егорлык спокойно катил свои мутные воды, дрожащий поясок лунного света перекинулся от берега к берегу. Под кручей чернела лодка-плоскодонка, сбитая из тонких досок и щедро пропитанная смолой. Принадлежала она огороднику Калашникову. Так как и дом бригады, и огороды, и все бригадное хозяйство находилось в пойме на той стороне, а обходить через мост было далеко, то Калашников сам смастерил этот остроносый, узенький челн. Утром, стоя в лодке и работая веслом, Калашников переплывал на ту сторону, а вечером, после работы, снова пересекал Егорлык и возвращался в Журавли. На берегу был вбит метровой длины шкворень с кольцом. Вернувшись с работы, огородник вытаскивал свой чёлн на отлогий глинистый берег, цепочку-поводок привязывал к шкворню и оставлял в лодке весло. Ему и в голову не приходило, что лодчонку могут украсть.

И там, в селе, и тут, на берегу, Петро казалось что Настенька шутит, чтобы позабавиться над ним. По её просьбе он охотно снял цепочку и спустил черную, похожую на жука, лодчонку на воду. Она закачалась на волне, а Настенька схватила весло и, смеясь и крича Петро, чтобы приготовил флакон духов, отчалила от берега, Видя, как Настеньку уносила река, Петро понял, что девушка не шутит, и не знал, что ему теперь делать. Постоял в нерешительности, а потом побежал по берегу, звал, просил вернуться, а Настенька, казалось, и не слышала его просьб. И когда белое её платье, как парус, мелькнуло на повороте и пропало, Петро испугался и опрометью побежал к Закамышным. Постучал в окно, разбудил Якова Матвеевича. Голый до пояса, в одних подштанниках, Яков Матвеевич вышел из хаты.

— Чего ты, Петро?

Петро, волнуясь и глотая слова, рассказал о случившемся.

— Ах, беда какая! — сказал Яков Матвеевич. — Ты только не кричи, Петро, а то жена услышит… Пусть она спокойно спит, а я пойду к Ивану Лукичу.