Семен Бабаевский - Сыновний бунт

— И рада бы, да нечем, Егор, выручать. — Ксения развела руками. — У самой бак почти пустой.

— Ну, хоть литр, чтоб только добежать до трактористов.

— Помоги, Ксюша, — попросил Иван. — Jj Надо же человека выручить.

— Поищу, может, с литр и найду. — Ксения глазами сказала Ивану, что если он её просит, то она непременно найдет бензин, и вышла из хаты.

— По делу ко мне, Ваня? — спросил Егор. — Или так, проездом, поглядеть наш Куркуль?

— Вот езжу, знакомлюсь.

— Небось наслышался про меня разных причуд?

— Кое-что слыхал.

— И поверил?

Иван не ответил и сел на лавку. Осмотрел просторную комнату, в которой давненько уже не хозяйничали старательные женские руки. На столе навалена немытая посуда, на кровати разбросаны подушки, одна разорвана, и из нее высыпались перья. Тонкое серенькое одеяло валялось на полу.

— Слушал людские балачки и небось думал, и что это за зверюка живет в Куркуле? Да ты говори правду, не обижусь!

— Что тебе сказать? — уклончиво отвечая Иван. — Судить со стороны трудно, можно ошибиться.

— Это верно. — Егор сел рядом с Иваном. — Думаешь, я себя оправдываю? Вчера женился по любви, а сегодня руку поднял? — И тяжело вздохнул. — Но вот так, брат, случилось… Скажи, ты женатый? Можешь меня не понять. Как другу, скажу тебе с женитьбой, Ваня, мне сильно не повезло, ох, как не повезло! Мне уже идет двадцать седьмой год, а, я только в прошлом году женился. Ты опросишь а почему? Разве на журавлинских хуторах не было невест? Отвечаю. как мужчина мужчине ненормальная у меня были любовь. Вот в чем вся суть дела. Марусю я полюбил еще в тот год, когда вернулся из армии, она была девчушкой и училась в седьмом классе!

Родители её жили тогда в Журавлях, а Маруся ходила в школу в Грушовке— квартировала у тетки. И ничего она тогда про мои чувства к себе не знала. Я работал в эмтеэс трактористом. Как только выберу свободную минуту, так сажусь на мотоцикл и мчусь в Грушовку — хоть одним гла-зом повидать ее. Она учился себе спокойно, подрастает, а я страдаю, мучаюсь. Стою, бывало, как дурак возле школы, поджидаю ее, а потом погляжу издали и уезжаю. Родители ее жили бедно. Марусе тоже трудновато жилось. Так я ей помогал тайно, через тетю, — то харчами, то привезу материи на платье, то платок, то конфет или сахару… Так я ждал невесту и мучился ровно три года! И вот она выросла, и мы поженились, а счастья-то, видишь, нету. — Иван заметил на глазах у Егора слезы. — Почему его нету? Почему, а? Все эти дни ломаю голову, спорю сам с собою, а придумать ничего не могу. Ведь у нас все есть, живем мы обеспеченно, а жизнь, считай, разбита. Что это такое получается, скажи? Молчишь? Вот так все и молчат, потому как личная моя жизнь никого не интересует. — Егор жадно раскуривал папиросу, глотая дым. — Как я рассуждал? Жила Маруся в бедности, ничего хорошего в жизни не видала, а у меня она будет всем обеспечена. Вышло так, что напрасно старался, не обрадовал Марусю, а обидел, да еще и побил. — Егор низко наклонил крупную, лохматую голову, курил. — Ваня, скажи, это правда, будто ты приехал к нам составлять проект новых Журавлей?

— Правда. А что?

— Да так. Разная балачка бродит по хуторам. — Выпрямил спину, расправил могучие плечи. — Живем мы, Ваня, богато, а только сильно раздробленно. И еще, сидя в хате, я думал как бы нам, Ваня, поквитаться с хуторской житухой и присоединиться к Журавлям? А в этот Куркуль, основанный еще беглым беломечетин-ским казаком по фамилии Куркулев, надобно прислать штуки четыре бульдозеров, сровнять мазанки с землей, перепахать и посеять пшеницу — пусть колосится!

— Зачем же такие строгие меры?

— Да какая же это жизнь в нашем Куркуле? — И вдруг Егор рассмеялся. — Подумать только, все вокруг изменилось, а от Куркуля никак не можем избавиться! Я, дурак, думал, что построю хату, обзаведусь хозяйством и заживу с молодой женой, как тот допотопный казак Куркулев. Ничего из этой моей заботы не получилось. И до сего дня был я, Ваня, слепцом, а теперь малость начинаю прозревать.

Вошла Ксения, и Егор умолк на полуслове.

— Бегунок твой заправлен горючим, — сказала она. — Можешь улетать из клетки, беркут!

От Куркуля дорога уходила через полынный выгон, лежавший сразу же за хутором. Полынь была в цвету, и потревоженная колесами пыльца курилась сизым дымком, лезла в нос и горчила во рту. Полынь оборвалась возле кукурузы, когда «газик» нырнул в густую Зелень. До горизонта разметнулась она, уже украшенная розовыми, белыми, коричневыми косичками початков. И как только Иван и Ксения проскочили кукурузу и очутились на невысоком плато, где уже началась косовица ячменя и по всему полю тянулись янтарные стежки валков, они увидели блестящую полоску, похожую на стекло. Это пламенел под солнцем главный оросительный канал в своих низких, забурьяневших берегах. По ту сторону блестящей полоски краснел кирпичный домик, похожий на железнодорожную будку, тот самый «казенный дом», о котором упоминала тетя Лена.

Чуть приметная, тонущая в траве дорога убегала мимо канала, туда, где поднимались три шлюза и чернели в цементных воротах чугунные лебедки. Вблизи этих лебедок мутный поток образовал озерцо и кружился вяло, нехотя. Берег отлог, был одет камнем, как панцирем, и на этом панцире сидели две девушки. Возле них — мокрые, испачканные илом лопаты, опрокинутое ведро. Видно было, что девушки только что выбрались из воды. Платья на них мокрые; загорелые, цвета красной меди ноги опущены в воду, У одной черная коса сплетена и туго закручена на затылке, у другой стриженые мокрые волосы растрепались по плечам, свисали на лоб.

— Ксюша, что это за русалки? — спросил Иван.

— Неразлучные подружки! — воскликнула Ксения. — Эта, что с косой, и есть Маруся, разнесчастная жена Подставкина, а рядом с ней — Настенька Закамышная. Теперь у нас пошла мода — купаться в платьях. Девчата понашили себе из паршивого ситчика плохонькие платья и вот в них лезут в воду — очень удобно! Да они не просто купаются, а что-то лопатами орудуют.

Маруся и Настенька увидели машину, взяли лопаты, точно собираясь ими защищаться, и поднялись. На камнях остался мокрый след, с платьев на песок и на ступни ног еще стекали, как слезы, частые капли. «А что, даже очень хороша собой жена у Егора, — подумал Иван, мельком взглянув на Марусю. — Полюбить такую можно, а вот как у Егора могла подняться на нее рука!» Серенький, под цвет песка, мокрый ситчик так облегал ее статную, красивую фигуру, что вся она казалась выточенной. Опершись на лопату, как на посох, Маруся смотрела на Ивана и смело и строго, сухо сжав пышные, безулыбчивые губы. Голову с тяжелым пучком косы на затылке она держала гордо. Лицо ее было привлекательно той смуглостью и той свежестью, какую дает молодой женщине только сама природа.