Николай Самохин - Мешок кедровых орехов

Отец разломил одну картошину: она была еще горяченькая.

«Хоть в рубахе, да притащу ребятам, — решил он. — А самому здесь надо наедаться».

Он подсел к этой куче, достал из гимнастерки соль, завернутую в тряпочку. Первые четыре штуки навернул прямо с корками. Обдует маленько, в соль помакнет — и в рот. Потом уж стал разламывать, выедать чистую серединку, а корки, черные, затвердевшие бросал.

Котелок отец оставил в блиндаже, никакой другой посудины у него не было. Он потуже затянул ремень на ватнике, напихал картошки за пазуху. Вошло немного, а все равно он округлился, как голубь-дутыш. Ложиться на землю ему теперь стало неспособно, потому на обратном пути он только присаживался на корточки — все, мол, пониже. Один раз, когда немецкий пулемет долго не унимался, перевернулся на спину и полежал так, выставив вверх свои бугристые «титьки». Картошка приятно согревала грудь. «Еще бы снизу потеплее — и лежи-полеживай», — мелькнула несерьезная мысль.

Ребята умяли его добычу в момент. Да там и досталось-то… по две-три штуки на брата. Проглотили, в общем, а глаза у всех голодные.

— И много там ее? — стали спрашивать.

— Да тонны две, не меньше! — сам удивляясь, ответил отец. К нему только сейчас пришло возбуждение. — Ей-бо! Тонны две, и вся печеная! Веришь-нет, как специально кто испек!

— Ну батя, молодец! — похвалили его. — Мы тут сидим, пухнем, а он гляди-ко!.. Вот это дак батя! Вот орел!..

Отец загордился.

— А вы что думали?.. Вы думали батя так… пень ржавый!

Тут его и подловили:

— Слушай, батя, смотайся еще разок, а? Ты дорожку протоптал, знаешь где что. Только возьми мешок, а то за пазухой неудобно. — И уже суют ему мешок: какой-то проворный успел свои пожитки из него вытряхнуть прямо на пол.

Отец и рот открыл. Дохвастался, дурак! Добрехался!

Но ребята смотрели вроде серьезно, не смеялись. Похоже, они его и не подлавливали, а хвалили вполне уважительно. И простодушно верили: батя, если пойдет, — так принесет. А на другого кого надежды мало.

«А, рыскну, — решил он. — Пока туман лежит».

…Когда он второй раз подобрался к сараю, ветер заметно усилился. Крепенько уже потягивал, рвал туман на клочья, делал в нем промоины. Отец не подумал сразу про то, что светлее станет, опаснее. Ветер дул теперь в сторону немцев, и ему другое пришло в голову, смешно подумалось: «Вот учуют сейчас и придут». Хотя он знал, конечно: никто не придет. Они там не голодные. С утра, поди, натрескались своего шпига, кофию напились.

И вот надо же такому случиться — наворожил! Не успел нагрести мешок, как вдруг услышал: идет кто-то, крадется вдоль стены. Отец присел за кучу обломков. Да не присел — встал на четвереньки, как бобик. Лучше бы вовсе залечь, но тогда ничего не увидишь. А так можно в щелки наблюдать.

Вошел немец. Здоровенный бугай. Или, может, он отцу снизу таким высоким и здоровым показался. Ряшка у него, по крайней мере, была — хоть поросят бей.

Немец огляделся, точь-в-точь как сам отец, когда первый раз сюда проник, присел возле картошки на корточки, достал ножичек. Ел культурно, выскребал черную, горелую корку до желтизны. Сразу видно было: не с голодухи человек, в охотку балуется. Очистив картошку, он клал ее в рот, чуть откидывал назад голову и, сладко жмурясь, неторопливо жевал.

«Навек бы тебе зажмуриться! — нервничал отец. — Стрельнуть его разве?..» Но стрелять было нельзя. Если открыть тут стрельбу — тогда уж не до картошки, тогда дай бог ноги.

Немец, выбирая картошку, которая получше, развернулся к отцу боком. Потом — спиной. Зад у него оказался… как у кормленой бабы. Того гляди, штаны треснут. Отца взяла злость: «Такую ж… наел, и еще картошки ему, падлюке!» Он нащупал рукой обломок толстого бруса, потянул тихонько к себе — и в животе у него захолодело. Тогда, не давая холодному червячку этому разрастись, он прыгнул через обломки и с маху огрел немца по голове.

А немец вдруг встал. Ему бы ткнуться носом в картошку, а он встал. И повернулся к отцу. Глаза у него были пьяные. Отец, попятясь, ударил еще раз. И еще. После третьего удара переломился брус. Немец не падал. Глаза у него вовсе закатились, рот покривило на сторону, он мычал, но не падал.

«Да что же это, мать честная!..» — чуть не заплакал отец. Он метнул глазами по сторонам — чего бы еще ухватить? Про то, что есть автомат и можно ударить прикладом, даже не вспомнил. И тут немец наконец-то брякнулся. Плашмя. И ноги разбросил.

Отец попытался было досыпать в мешок картошки, не разбирая уже, которая испеклась, а которая вполсыра, — и не смог. Руки не слушались — прыгали. Больше всего он боялся, как бы немец не очухался, не зашевелился. Тогда что? Горло ему резать?.. Как поросенку?..

Он выскочил из сарая, забыв приладить мешок за спину. Тащил его волоком, одной рукой. Бежал он из-за этого неловко — боком.

Стреляли — отец слышал и не слышал. Пока не увидел, как очередь продырявила мешок, и не догадался: «Да ведь это же по мне!» Он упал и пополз. Ползти тоже было неудобно. Отец просовывался вперед метра на два, подтягивал за лямку свой раненый мешок, отлеживался и снова скребся.

Совсем немного осталось до своих, когда отца вдруг словно горячим прутиком вдоль поясницы стегануло.

Он подождал, затаившись. Поясница горела, по боли не было. Попытался ползти дальше и вдруг почувствовал: выползает из штанов. Из тяжелых, намокших ватных стеганок. Это было неестественно и дико.

Отец сгреб тогда штаны в горсть, поддернул и, не обращая больше внимания на стрельбу, что было сил ударился бежать.

В блиндаже его, подведя к свету, осмотрели.

И поднялся хохот.

— Тебе, руцкай, пряжку заднюю пулей отсекло. Так что имеешь право пришить на свои штаны колодочку за ранение.

— Точно! И к медали их представить надо — за боевые заслуги.

— Будешь ее на ширинке носить!

Потом спохватились: мешок-то с картошкой где же?

— Кинул, — сказал отец.

— Как так кинул?

— Так и кинул! — озлился отец. — Сходите достаньте, если кто шибко смелый!

Мешок валялся метрах в пятидесяти. Хорошо был виден, зеленел на снегу.

Двое вызвались сползать за картошкой: хозяин мешка (его фамилии отец не знал) и Аскат Хабибулин, татарин, горячий паренек.

— Сползайте, сползайте, — сказал отец, — его уже снайпер на мушку взял. Он вас, дураков, накормит. До отвала.

Эти двое все-таки засобирались: дескать, выдернем. Но не успели. Вошел в блиндаж сержант Черный, последний оставшийся в живых командир, прислонил к стенке автомат, сказал:

— Кухня приехала.

И только он это сказал, как ахнул рядом с блиндажом, с тыльной его стороны, тяжелый взрыв. Блиндаж тряхнуло, посыпалась с потолка земля.

А сержант Черный захрипел и стал валиться вдоль стенки. Из вырванного горла сержанта выбулькивала кровь.