Николай Самохин - Прощание с весельем

Седалище упрямого вращает турбины. Не помню, кем сказано, однако сказано верно. Упорство Третьего наконец вознаграждается. Его замечают столичные критики, вставляют в «обоймы»: дескать, отрадно видеть, как следом за Таким-то, Таким-то и Таким-то, которое уже десятилетие блистательно доказывающим, что Волга впадает в Каспийское море, нынче все увереннее начинает шагать и Этакий-то.

Местное начальство, поощренное Москвой, упоминает имя Третьего в праздничных докладах. Сограждане земляки, из тех, кто посещает торжественные собрания, конференции и пленумы, знают его в лицо, поскольку он теперь частенько сидит в президиумах. Случается даже, что один из них толкнет задремавшего соседа, спросит шепотом:

— Слушай, а он что написал-то?

— Кто? — встрепенется сосед. — А, этот… Ну, как же… по телевизору еще показывали… «Вечный зов»!

— Здравствуйте! «Вечный зов» Анатолий Иванов сочинил.

— Да?.. Хм… Ну, стало быть, другое что-нибудь написал. Зря в президиум не посадят.

…Третий умрет. Я не мрачный прорицатель и говорю «умрет» лишь потому, что все мы когда-то умрем. Что же касается Третьего, то он умрет чуть раньше первого — который пьет, но не курит, и чуть позже Второго — который не пьет ничего, кроме пива, но очень много курит и злоупотребляет черным кофе.

В историю войдет Четвертый.

Этот, с позволения сказать, ходячий бурдюк, трескает все, что ему не поднесут, закусывает салом, крутыми яйцами, общепитовскими беляшами, луком, полусырой рыбой и лежалой колбасой. Особенно же обожает он острое. Корейскую капусту чемчу (или кемчу — черт бы ее знал!) ему присылают аж с острова Сахалин, из порта Корсаков. Аджику он ест столовыми ложками и, был случай, слопал на спор целую банку. Без хлеба!

И вот такой-то человек, который не то что на голове стоять не умеет, но даже на четвертый этаж поднимается с пятью передышками, войдет в историю. Ну, где справедливость, позвольте спросить?

Впрочем, какой-то шанс сохраняется и у Третьего. Дело в том, что Четвертого могут не пропустить в историю. Он, видите ли, не отрицая факта впадения Волги в Каспийское море, упирает, главным образом, на другое: на то, что вытекает она якобы из маленького болотца на Валдайской возвышенности. Неизвестно, как отнесутся к этому потомки, а некоторые современники Четвертым весьма недовольны. «Как же это так? — обижаются они. — Великая река, и вдруг — из маленького болотца?» А хоть бы и вытекала. Зачем же афишировать? Это уж, знаете, принижение какое-то, намеренная дегероизация!

Так что вовсе-то отмахиваться от морковной диеты и от бега трусцой, пожалуй, не стоит. Если не до бессмертия, то до президиума, по крайней мере, добежать можно.

И неизвестно еще — что выгоднее.

Способ третий — «узурпаторский».Суть его заключается в том, чтобы не ждать милостей от природы, а узурпировать право на таковые милости, то бишь — говоря по-русски — присвоить.

К этому способу необходима борода. Или — внушительные профессорские очки в золоченой оправе.

Или — лысина. Идеальный вариант — когда наличествуют и борода, и очки, и лысина.

Далее: хорошо быть действительным членом какого-нибудь общества, например, географического. Не беда, что в это общество автоматически зачисляют всех выпускников географических факультетов за небольшой вступительный взнос. Важно, что все члены его — действительные.

Неплохо также схватить лауреатство. Желательно редкостное, экзотическое, чтобы в написании его содержались загадочные слова, вроде МРСПС или ВПРЕГУУМИС. Такие названия действуют на воображение читателей сильнее, чем казенное «лауреат Государственной премии».

На литературных вечерах обладателя всех этих достоинств и регалий объявляют так: «Выступает писатель… действительный член географического общества, лауреат межрегионального смотра-конкурса авторов-исполнителей ВЦУ, РСУ и ПЖРУ!»

Он выходит на трибуну, солидно оглаживает бороду (поправляет очки) и начинает рассказ… о географии: «В одна тысяча девятьсот энном году тайфун Изольда отрезал нас с академиком Окладниковым на острове Буяне. Острова, как некоторым из вас, может быть, известно, представляют собой участки суши, со всех сторон — подчеркиваю: со всех! — окруженные водой. Различают острова материковые, вулканические, коралловые и намывные. Наш Буян оказался вулканического происхождения, о чем мы поначалу не догадывались…»

Слушатели замирают: сейчас извержение начнется!

Извержения, однако, не происходит. Извергается только рассказчик — долго и самовлюбленно, — забыв о блукающем где-то среди лав и гейзеров несчастном академике.

Нo слушатели-то помнят.

— С Окладниковым путешествовал! — восхищенно перешептываются они. — Надо же! И робко задают ему вопросы, достойные ума холодных размышлений действительного члена: — «Как вы расцениваете последнюю поэму Евтушенко?.. творчество Айтматова?.. недавнее высказывание в прессе Залыгина?»

Он расценивает, строго поблескивая очками. Евтушенко, по его мнению, сделал определенный шаг вперед. Айтматов — вплотную приблизился к пониманию… Залыгин — где-то местами глубоко прав.

Сдержанная похвала — главное его оружие. Знаменитости далеко, они не слышат. Евтушенко так и не узнает, что долго, как видно, топтался на месте, а теперь вот наконец шагнул вперед.

Хуже ближайшим коллегам — их он снисходительно похваливает в лицо.

— Старик! — говорит. — А ты в последнее время стал значительно лучше писать! — И чуть вскидывает брови, как бы в изумлении: дескать, скажи пожалуйста, кто бы мог ожидать?

«Старик» часто мигает, улыбается растерянно: не знает, как реагировать. На лестнице уже приходит ему в голову обидная мысль: «А раньше-то я что же… хреновину городил?» Вспоминает он, кстати, что и действительно уже старик в сравнении с этим-то… По крайней мере, еще лет десять назад этот носил ему свои полусырые сочинения, а он — дурак великодушный! — дотягивал их до кондиции. «Тьфу — говорит «старик» в пустоту. — Ну, не шельма ли?»

Книги свои «действительный» непременно снабжает посвящениями: «Светлой памяти неутомимого исследователя, человека благородной души, мужественного землепроходца имярек»… «Жене и другу, верной помощнице в моих трудах»… Посвящение «неутомимому исследователю» намекает на то, что автор, наверное, был сподвижником и близким другом покойного, а слова «верной помощнице в моих трудах» вызывают представление о картотеках, архивах, коллекциях метеоритных осколков, пластах читательских писем и элегантных пакетах из французской Академии.

С кем-нибудь из великих (случайно познакомившись в незапамятные времена — на банкете, рыбалке, охоте) он ведет многолетнюю переписку и, подгадав момент, публикует ее в журнале. Свои письма, скромный Пятница, он не приводит, цитирует только его — Робинзоновы. «В тот раз, — пишет он, — я не удержался, поздравил его с орденом (юбилеем, выходом избранного). Викентий Петрович ответил длинным, прочувствованным письмом: «Здравствуй, бородуленция! (Если ты, конечно, не сбрил бороду. Не сбривай, а то я тебя не узнаю…) Спасибо за теплые поздравления. Да, брат, удостоился я на старости лет. Уже и не чаял. И, признаться, стишок заготовил соответственный: «Ожидали ордена, а в ответ — по морде нам!» Пропал теперь стишок-то… Наталья моя свет Алексеевна тоже благодарит. Она тебя помнит — по бороде (если ты, разумеется, не побрился). Эх, милый, летят годы! Помнишь, как жрали нас комары на Подкаменной Тунгуске? Денек тот помнишь ли? — когда ты пересолил суп, сжег палатку и утопил рюкзак с консервами. Золотое было времечко!