Иван Шамякин - Сердце на ладони

Первый позыв к рвоте. Но стыд пересиливает, и Кирилл заставляет себя посмотреть, что делает хирург. Перед тем, что он видит, на какой-то момент отступает все остальное. Живое человеческое сердце, о котором он так часто писал, — вот оно перед его глазами в раскрытой груди. Небольшое, трепетное, а главное — живое! Пульсируем бьется…

Кирилл даже приподымается, тянется, чтоб лучше разглядеть это чудо.

Совсем изменился ритм работы хирургов и врачей у аппаратов. Теперь все действуют быстро, все — внимание и четкость.

— Давление восемьдесят на пятьдесят.

— Стадия возбуждения…

Цифры. Слова. Шикович не вникает в их суть. Да если б и хотел, не смог бы.

Маша проворно меняет Ярошу перчатки. И вот его пальцы, толстые, но чуткие, ощупывают сердце. Уточняют диагноз. Сердце лежит на его широкой ладони. Живое сердце на ладони! И бьется, бьется, словно хочет вырваться.

Но в другой руке хирурга блеснул скальпель. И эта сталь над живым сердцем — она всему виной.

Колыхнулась стена операционной, поплыли куда-то хирурги. Однако Кирилл опять перемог себя и очень осторожно, чтоб никому не помешать, прижимаясь к стене, двинулся к двери. Как она далеко, дверь! В желтом тумане. Все-таки он добрался до нее, открыл. Кто-то сказал:

— Вам дурно?

Он виновато улыбнулся.

— Нет.

Обернулся туда, куда глядели все, — к экрану телевизора. И снова увидел его — сердце. И еще нечто совсем ужасное: толстый палец проткнул его, маленькое, казалось, уже неподвижное, неживое.

Телевизор подскочил вверх, завертелись плафоны на потолке… Кто-то закричал….

Больше он ничего не помнил.

Очнулся в кабинете главного хирурга. Сестра поднесла к лицу тампон с нашатырным спиртом. Кирилл чихнул. Нашатырь взбодрил его. Но в голове гудело, как в пустом подвале. Отяжелели ноги, и пальцы их шевелились где-то, казалось, за версту. А во рту точно ваты напихано, она вытянула всю слюну, и язык прилип к небу.

Сестра склонилась над ним и улыбнулась, почудилось ему, насмешливо.

— Задал я вам хлопот. — Он не услышал, не то не узнал своего голоса.

— Ничего, в первый раз это со многими случается.

Тогда всплыла перед ним та картина, которая заставила его потерять сознание, и Кирилл встрепенулся.

— Что там? Она жива?

— Безусловно. Разве стали бы оперировать мертвую.

Он вздохнул полной грудью и сразу почувст-вовал себя лучше.

— Лежите спокойно, — строго сказала се-стра и вышла.

Он смотрел на белый потолок и… видел сердце, живое, трепетное, на ладони, на широ-кой доброй ладони. Ему не было ни страшно, ни неприятно, он с любопытством вглядывался в этот маленький и очень сложный аппарат. Но как только большой палец, казалось, чужой, враждебный, приближался, чтоб проткнуть сердце, Кирилл замирал, как будто хотели проткнуть его собственное сердце. Так повторилось несколько раз, и его начала бить дрожь. Заглянула сестра. — Как вы себя чувствуете? — Что там?

— Зашивают сердечную сорочку. Я по телевизору смотрела.

Черт возьми, как они говорят о таких вещах! «Зашивают сердечную сорочку». Будто ночную сорочку зашивают.

Но вместе с тем это чужое спокойствие вернуло ему привычную, несколько ироническую рассудительность. Подумал, как, наверно, Антон и женщины будут подтрунивать над ним.

«Обо всем берешься писать — о рождении и смерти, а сам не вынес вида операции».

Посмотрел на часы. Было одиннадцать. Около двух часов уже идет борьба за жизнь чело-века. Нет, он все-таки напишет об этой операции, хотя Ярош не хочет, чтоб о нём писали. И не только об операции… Непременно напишет об этой женщине, о ее жизни. И об отце ее тоже!

Мысли о работе вернули Кириллу Васильевичу душевное равновесие, и он вспомнил, что к двенадцати его вызывают на бюро горкома.

В приемной было немного народу, значительно меньше, чем обычно, когда идет бюро. Двое — знакомые Шиковича: заведующий кафедрой пединститута Леванович и главный архитектор города Гамбицкий.

Кирилл поздоровался с ними и с Ларисой Петровной — секретарем. Гамбицкий как сорвался со стула, чтобы подать руку, так и покатился от окна к двери, от двери к окну. Он напоминал шар, отполированный, блестящий: голова — голая, как бубен, пиджак, залоснившийся на животе от чертежной доски, и такие же лоснящиеся брюки.

Кирилл поинтересовался, зачем вызывают.

Лариса Петровна протянула ему машинописный текст повестки. Красным карандашом было обведено: «О воспитании коммунистами своих детей». Шикович прочитал это вслух и вопросительно поднял глаза.

— За сыновей будут песочить, — угрюмо разъяснил из угла Леванович, длинный, сутулый, с суровым лицом аскета, и тяжело вздохнул: — Эх, сыны, чертовы сыны!

— Ясно, — дружески улыбнулся секретарю Шикович. Что ж, ему беспокоиться нечего: Сла вик на заводе, меры он, отец, принял.

Гамбицкий выхватил из кармана большой платок и стал обмахивать лицо.

— Так у вас хоть сыновья. А у меня дочь…, Дочь! — прошипел с гневом.

Было душно. Кирилл снял пиджак, повесил на спинку стула. Гамбицкий следил за Шико-вичем с удивлением, потом обрадованно стащил с плеч свой тесный пиджак, так что тот затрещал по всем швам. Считал, наверное, раньше, что снимать пиджак в горкоме неудобно. Подкатился к столику в углу, нажал клапан пустого сифона, вздохнул, налил воды из графина и, напившись, опять заговорил с Шико-вичем:

— Объясните, чего им не хватает? Почему они растут такими, наши дети?

— Дети как дети. — Кириллу почему-то совсем не хотелось рассуждать на эту тему. Вдруг снова вспомнилась операция.

Оставив машину во дворе редакции, он шел сюда через парк, постоял над обрывом у реки, вглядываясь в затянутую дымкой луговую даль. Это его успокоило, и он начал думать о своем «медицинском эксперименте» уже с юмором.

Когда он ушел из больницы, операция продолжалась, значит, все в порядке.

А тут опять перед глазами сердце. И тревога… Нет, больше чем тревога — страх за жизнь женщины, которую он впервые увидел на операционном столе, но которая казалась теперь близкой, как сестра, как жена, как дочь… Странно.

Он спросил у секретаря:

— Лариса Петровна, вы видели сердце? — Какое? — улыбнулась она.

— Человеческое.

— А-а… Видела. В анатомическом музее. Насмотрелась — неделю есть не могла.

Кирилл поморщился: желание рассказать про операцию пропало. Он опять остался, хотя и окруженный людьми, наедине с этим необычным, до боли острым видением, прекрасным и страшным.

Позвонил в больницу. Дозвониться туда было нелегко: то не отвечают, то занято. Наконец отозвались.

— Скажите, пожалуйста, операция кончилась? — спросил он вежливо.

— Какая?

— Которую делал Ярош.

— Да.

— Как там? Что? — Нормально.