Михаил Бубеннов - Орлиная степь

— Надоел, значит? На другого потянуло? — спросил он, слегка отстраняясь от Аньки. — Всё этот… идейный гад… охмуряет? Может, он тебе сразу на два платья отвалил?

— Дурак ты! — ответила Анька. — Чего ему задаривать меня? Он только мигни! Перед ним ни одна девка не устоит. Парень что надо! Работает — весь горит! Залюбуешься! Да и сердце имеет.

— Ого, вон как запела! Ты ему это спой.

— Он не любит хвалебных песен.

— Ну, ласковую спой. Колыбельную.

— Ему без меня ее споют. У него вон какая невеста! Как зорянка!

Все шло как нельзя лучше, но Дерябу это уже почему-то не радовало — в душе его волной тумана вновь поднималось то ожесточение, какое он испытывал, разбивая волчатам головы.

— Значит, не едешь со мной? — переспросил он немного погодя, но уже мрачным тоном.

Анька вдруг резко обернулась к Дерябе:

— А кто ты такой мне, чтобы я ездила с тобой туда-сюда? Ну, кто? Скажи! Как ты меня вот тут — в душе — называешь? Скажи! Что молчишь?

Естественно, Дерябе нечего было ответить — оставалось сделать вид, что ему больно слушать ее глупые слова… Затем он угрюмо спросил:

— Выходит, вся наша любовь лопнула?

— А разве промеж нас была любовь? Нет, Степан, никакой любви у нас с тобой не было! — заговорила Анька, явно решив резать правду-матку. — Я ведь помню, какая она бывает… Не на земле живешь — в облаках. Соловьиной песней она звенит в душе! — Анька разом прижала руки к пышной груди. — Помню, хорошо помню! За нее на смерть пойдешь! Вот сегодня… не помешай я Ваньке Соболю — он обязательно убил бы Костю. Налетел — света белого не видит. А все из-за Тони… Вот это любовь!

— Вам нравится, когда из-за вас ребята убивают друг друга, — заметил Деряба.

— Нравится Вот раньше, бывало, дуэли были…

— Что ж ты тогда помешала Соболю?

— С испуга.

Через минуту Деряба дотронулся до колена Аньки..

— Значит, любви не, было? Что же было?

— Одно распутство, — отрезала Анька, по-хоже решив облегчить свою душу прямотой. —

Мне это теперь вспомнить невозможно. Глядеть на себя не могу. Совсем, дура, потеряла совесть и стыд! А все — от тоски… Затосковала я по семейной, зкизни. Хуже нет такой тоски!

— Ты здесь, на целине-то, не хватила белены?

— Нет, голова моя как стеклышко!

— Поумнела, стало быть? А с чего?

— На чужую любовь глядючи…

Близ северной опушки колка вновь уже слышался рокот тракторов. Анька оглянулась на солнце и затем быстро поднялась на ноги, сказала:

— Сейчас пересмена. Ты тоже уходи. Приедешь в Москву — подумай о жизни. Советую.

— Гонишь?

— Не мозоль людям глаза! Уходи!

Деряба поймал Аньку за руку, потянул к себе, намереваясь, видно, обнять на прощание, но Анька, обернувшись, уперлась ладонью в его грудь и прошептала со стиснутыми зубами:

— Не трогай. Не лезь.

Не дав Аньке даже отойти от пруда, Деряба схватил следующего волчонка за задние ноги и с ожесточением, уже похожим на бешенство, начал раз за разом хлестать им о комель березы…

…Тракторы один за другим потянулись с клетки на стан… На машинной базе, близ поблескивающих на вечернем солнце бочек, собралась вся бригада. Около часа там перекликались разные голоса, раздавался смех, звякало железо, изредка ревели моторы… Когда же скрылось солнце и тракторам настала пора уходить со стана, поднялся невообразимый гам. Воткнув в землю нож, Деряба невольно прислушался: по отдельным выкрикам можно было понять, что бригада наседала на Ваньку Соболя за его ссору с Костей Зарни-цыным. «Заваривается тут каша!» — подумал Деряба. Он ожидал, что вот-вот начнется драка, но вдруг на базе все стихло, а через минуту дружно зарокотали все тракторы. Когда они ушли в степь, а дневная смена потянулась к палатке, мимо пруда, мелькая между берез, в глубину колка быстро прошел Ванька Соболь. Он ругался на каждом шагу и, оглядываясь назад, злобно бросал бригаде:

— Понаехали, гады! Хлюсты поганые! Шантрапа!

День, начавшийся черной бурей, закончился удивительно тихой, охватившей большой край неба и очень нежной вечерней зарей. В степи на заре уже не звучала, как совсем недавно, многозвучная симфония: кочующее птичье царство за последние дни схлынуло в северные дали, а те птицы, что остались на гнездовье, уже разбивались на пары и начинали таиться у своих гнезд. Зато теперь вовсю наслаждались свободой и счастьем тысячи тысяч жаворонков; их трогательно журчащее пение струилось над степью даже после захода солнца, до полной темноты. А в колке, тоже охваченном зарей, было уже призрачно: по розовым стволам берез скользили какие-то тени, иногда между деревьями, мгновенно изворачиваясь, быстро проносились какие-то ночные птицы…

От палатки, где слышался приглушенный шумок ужинавшей смены, отделились и двинулись вдоль пруда две фигуры. Деряба сразу узнал: закадычные и покорные дружки! Хаяров и Данька принесли хлеба и миску отварной картошки с жареной свининой. Деряба с жадностью набросился на ужин, а дружки тем временем принялись осматривать единственного оставшегося в живых волчонка.

— Что вы там галдели? — спросил Деряба.

— Соболя первенства лишали, — ответил Хаяров.

— На самом деле? За что?

— Он, и верно, выскочил в передовики, а вся рожа в пуху, — ответил Хаяров. — Сначала засадил трактор на солонце — вся бригада из-за этого потеряла полночи. Утром сегодня из-за ревности на Костю Зарницына кинулся, а вот сейчас — под мухой. Ездил в Лебяжье, ну и клюкнул там, да и с собой прихватил. Проспаться не успел, задумал опохмелиться, а много ли надо с похмелья? Его и заметили на пересмене. Ну, и начался грохот.

— Что же с ним сделали?

— Лишили первенства и сняли на ночь. Деряба неожиданно задумался и долго молча трудился над миской, даже не оглядываясь на друзей — видно, чем-то очень и очень заинтересовала его печальная история Ваньки Соболя. Тогда Хаяров, в сумерках особенно похожий на грека, потянулся к Дерябе и заговорил:

— Его сняли, а нас вот не сняли. Увидал Багрянов нашу работу, побелел весь, затрясся, как припадошный, а все-таки, черт, стерпел! Обругал, конечно, здорово, заставил перепахать — вот и все. Послушались, дураки, тебя: целые сутки чертоломили!

Деряба не терпел замечаний.

— Ничего, не сдохли же!

Хаяров придвинулся к Дерябе еще ближе.

— Дальше что? Смываемся?

Деряба не успел ответить: послышались шуршащие шаги по сухой траве. От палатки шел Леонид Багрянов. Деряба выхватил из рук Хаярова волчонка и развалился под березой в позе независимого, но мирно настроенного человека. Поглаживая волчонка, он слегка погрозил друзьям перстом и скомандовал почти беззвучно:

— Тихо.

Леонид остановился, не дойдя до Дерябы и его друзей, расставил ноги, как перед боем, и спрятал за спиной, под накинутой на плечи кожанкой, стиснутые в замок руки. Некоторое время он молча всматривался в развалившихся под березой приятелей темным, исподлобным взглядом: за последние сутки он был так растравлен жизнью, что мог взорваться от малейшей случайной искры. Дышал он тяжко, поводя грудью, словно только что выбрел из непроходимого болота, и когда наконец-то заговорил, немало надивил приятелей странным, хрипловатым голосом: