Виктор Шкловский - О теории прозы

Он не удивляется невероятному, но он его описывает как возможное, так, как Жюль Верн описывает «Наутилус».

Это не фантастика, просто это не увиденная еще всеми реальность.

Но и в другой реальности человек ищет справедливости. Время царства Божественной пустоты – это время справедливости бесконечно продолжающегося времени.

Время – это можно сказать только печально – время нашей культуры и в начале ее – оно напоминает парик, притом парик напудренный.

Еще очень давно человеческие существа, для того чтобы стать человеком, научились воевать с величайшими змеями, со сверхтиграми, сверхоленями, и они изображали их, как бы дополняя себя этими изображениями в черных, непроветренных и нетопленых, но вот так украшаемых ими подземных пещерах.

Они научились потом строить шалаш.

Существуют эпохи, которые не столько прожиты, как нарисованы.

Это время создания искусства. Это эпоха замены человека вещами, которые он создает. Это эпоха создания мраморных бессмертных статуй, огромных зданий, храмов, которые так велики, что их еще нужно удваивать изображениями.

Это время драгоценностей, о которых в «Декамероне» говорят мужчины и женщины, увеличивая этим ценность своих других ценностей.

Это время долгих богослужений в громадных храмах.

Перечисление камней, придание им значения талисмана, потому что если не восславить драгоценность, то она будет рядом с тобой, но станет такой мелкой, такой малой, как она и есть.

Время эпопей – это время упаковывания прекрасного в искусстве.

Новые постановления еще только впереди.

Тогда, когда человек, тоскуя, будет стремиться оторваться от земли, увидать вторую, третью оболочку Вселенной, где он снова окружит себя музыкой и множеством разных шорохов.

Время Возрождения – время драгоценностей и разного рода ценностей и восстановлений легенды о вещах.

Человек, который поет «А мы просо сеяли, сеяли» и одновременно знает, что есть другой голос: «А мы просо вытопчем, вытопчем», этот человек – оптимист. Человек, не только носящий тяжелые доспехи, но ездящий в этих доспехах, утомляющих коня, совершающий бесконечно похожие друг на друга подвиги.

Этот человек боится жить в пространстве, он упаковывает себя событиями в этом пространстве.

Задолго до Возрождения человек овладел камнями, посевами зерен, которые прежде лежали в ногах у великих деревьев и не были замечаемы.

Человек Возрождения – это человек, которому читают книги, чтобы не скучать.

Книги часто рассказывают о не существующих городах.

Человек живет дыханием смены голоса культур.

Китай первый вдохнул – вернее, он повторил дыхание ранней античности, когда люди плавали на легких ладьях и волны подымали ладьи, угрожая им.

Они поднимались, как будто кто-то разгневанный и могущественный хочет потопить путника.

Слово «возрождение» говорит как бы о вторичном рождении, о изменении самого человека. Изменение, которое ощущается как свое возрождение. Возрождение, которое мы знаем, оно на самом деле велико и заключает в себе Шекспира и в то же время Мольера, сцены, дома, шелка, танцы во дворе, танцующих королей, королей, окруженных свитой.

Время Возрождения – время «наполненной» жизни, срисованной жизни, я это написал для того, чтобы передать свое разочарование.

О китайской народной новелле нужно говорить, уточняя слово «новелла».

Возможно, количество читателей при сложности китайской грамоты ограничивалось. Чтение было подсобным способом создания книги.

Но совпадали ли рассказы одной и той же книги?

Возьмем подборку рассказов «Лисьи чары».

Так сказать, ее стержневой рассказ имеет твердое основание, каркас. Это рассказ о смешливой женщине, которая, любопытно отметить, сама не лиса, не одна из бесчисленных лис, она родственница писателя, она родственница простых китайцев. Живет она недалеко от леса, тут же похоронена мать одного из рассказчиков.

Случай, который рассказывается, обставлен всеми элементами быта. Человек, студент, ищет место для житья. Попадает на глухих старух, ему приходится говорить громче. У одной из них он встречает девочку, она радостно смеется при виде его, потому что смех ей заменяет разговор.

О лисах рассказывается, что они жадно читают, сохраняют старонаписанные книги.

Рассказов о лисах несколько, но традиционна встреча лисы с молодым человеком, студентом.

Здесь мы тоже видим студента и девушку, и между ними ничего не происходит.

Получается, что в определенном месте Китая живут лисы, все они женского рода, отличаясь от обычных женщин тем, что носят только готовое платье. Следует сказать, что это не специальная история лис; это отдельная, разнонаписанная и по-разному попавшая в печать картина.

То есть общее восприятие всей картины незавершено.

Рассказы, попавшие в печать, литературу, то есть под нажим типографии, они отличаются как бы припоминанием, повторением одного и того же случая.

Хочу этим сказать, что читательский, слушающий клуб этот создавал много вариантов, нащупывая сюжет.

Итак, реализм или условность реализма китайских сказок состоит в том, что сказочный мир существует как бы реально: там живут, умирают, убивают, богатеют, там есть государства, которые воюют друг с другом, там также сдают экзамены по правилам. Туда попадают не все смертные, тут важен случай (история Лю И).

Неясно, и остается неясным: то ли это существующий мир, то ли неосуществленный.

Если вспомнить вышеприведенную аналогию со зрительным залом и сценой, то жизнь на сцене, естественно существующая во время представления, идет одновременно с жизнью зрительного зала.

В этих сказках, как кажется мне, неспециалисту в области китайской литературы, изображается жизнь, много раз изменяющаяся и много раз повторяющаяся по-старому.

Династии, по которым ведется отсчет реальной жизни, в то же время династии неосуществленной программы, неосуществленного идеала.

Фантастический мир Китая не равен фантастическому миру русских сказок, русской деревни, в которой есть леший, не имеющий права войти в избу и живущий в лесу, есть русалки, но они, как мы видим в творческом изменении этого образа Пушкиным, могут мстить за нарушенное слово.

Правда, Пушкиным эта тема не завершена, мельница развалилась, а с нею были связаны обещания. Так, во время реально-театральной свадьбы князя появляется женщина, которой он обещал счастье.

Напомним, что в обыкновенном ритме, строе русской церковной свадьбы произносились как бы вызовы тем женщинам, которым было что-то обещано раньше. Это уступка преждесуществующему чувству.

Но ведь я говорю о поэтической реальности.

«Русалка» заканчивается тем, что перед князем появляется ребенок, которого он спрашивает: «Откуда ты, прелестное дитя?» А ребенок этот зачат им, и мы знаем, кто его мать, и потому возникает другой, существующий только как требование, райский мир.