Виктор Шкловский - О теории прозы

Вот прекрасный пример бессмертия удачи. Сервантес научил людей обновляться так, как деревья и травы обновляют себя, отодвигая от себя достигнутое.

– Кто научил? – спрашивают меня.

– Сервантес.

– Сервантес или Колумб? Мы ведь только что о Колумбе говорили.

Пишите...

...Сервантес, Дон Кихот и Колумб – научили...

Точное пересказывание иногда бывает пародией.

Пересказывание чужого рассказа или стихотворения иногда является враждебной критикой, изображением возможности, оскорбительности существования такого восприятия.

Так пишут внутренние рецензии в издательстве.

Толстой отрицает творчество Шекспира. Делает это через точный рассказ о том, что пишет Шекспир, но подставляет слова одного времени, одного понимания предмета в другое время.

Но если показать пьесу Толстого на сцене и рассказать то, что он хотел сказать нашим современным языком, то получится такая же пародия, как и толстовское переложение Шекспира.

Описание в литературном произведении может быть прочитано и произвести впечатление только тогда, когда нам подсказал автор, для кого это сделано, кто смотрит. Процитировать хороший текст очень часто значит скомпрометировать его. Описывая жизнь, мы непременно вкладываем в нее свое видение.

Можно сказать иначе.

Наше видение мира, вещи – и есть наше мировоззрение.

Это две картины, повешенные рядом.

Автопортрет в зеркале.

У Гоголя есть строки необыкновенной удачи.

Чичиков читает списки купленных мертвых душ, и он их начинает оценивать как живых людей с трагической судьбой.

Еще Белинский заметил, что такое описание как бы превышает возможности Чичикова.

Эта высокая линия, высокое звучание дойдет до конца, как бы заключится в себе, когда бричка с Чичиковым превращается в какой-то самолет, летающий еще с былинных времен.

Это высоко, как сумасшествие.

Полет напоминает бред героя «Записок сумасшедшего». Героя осмеянного, осмеянного даже сторожами передней.

Весь кусок начинается словами: «Спасите меня, возьмите меня... Дайте мне тройку, быструю, как ветер...»

Великие вещи по-разному показывают человека.

Они похожи на гениальную скульптуру, на небывалый памятник, который можно смотреть с любой точки зрения.

Он всюду равно прекрасен.

Причем разноувиден.

Создается великий показ мира. Переосмысление мира.

Земной шар как будто перестает вращаться на той оси, которую мы не знаем, не видим, но которая существует.

Так как же сделан Дон Кихот? Он сделан в переделанном мире. В этом мире рыцарь заблудился.

Жажда увидеть невидимый день, преодолеть пустыню, овладеть рабами, защищать прекрасное – все это было сложным черновиком романа. Но Дон Кихот кроме всего ищет справедливость. Он разорен, он лишен даже лошади. У него случайный набор оружия. Он смешон так, как может быть смешон человек в наше время, если он вышел глубокой осенью на улицу в трусиках и меховой шапке.

Помню, как в начале революции в Кронштадте шел «Ревизор». Аудитория была довольна. Все смеялись.

К моему удивлению, моряки сразу полюбили Хлестакова и очень боялись, что его догонят после всех мошенничеств.

Для матросов с мятежных миноносцев и броненосцев Хлестаков был намного привлекательнее людей, дававших ему взятки.

Разновнимание – это дело искусства.

Для этого создаются характеры героев, речи героев, пейзажи.

И разнопостроения – это создание реальных противоречий, ведь если бы герои были просто плохими или хорошими, они были бы попросту неинтересны.

Снова скажу, в шекспировском театре больше всего платили шутам. Они имели право на импровизации. Они создавали и досоздавали свои роли. Шут смеялся над королем – и это было в рамках времени.

Тогда возникала радость неожиданной оценки.

Так работал Олег Даль.

Перемещение заинтересованности и самооцениваемости того, что происходит, – великая сила.

Искусство справедливо.

Поэтому человек может смотреть на трагедию.

Искусство не только протирает стекла, которые открывают перед нами мир.

Искусство учит нас видеть и понимать мир, который так часто бывает обманут и окровавлен.

Хотел бы хоть раз в день, часа на три, стать трехлетним мальчиком.

Очень приятная публика.

Однажды в Одессе один прохожий толкнул Серафиму Густавовну. Я остановил этого человека. Он бросил на меня взгляд. Пришлось помериться взглядами.

Человек сказал: «Тоже мне, Эйзенштейн».

Он же не знал, что в это время я писал книгу об Эйзенштейне.

Я целую дверь твоей комнаты, не плачь.

Помню каждый твой шаг – каждое твое движенье.

Люди не понимают тебя, какая ты, какая ты хорошая.

Анна Каренина не могла броситься под поезд. Конец романа – это «мертвые души». Жизнь потеряла вкус. Она грязное мороженое.

Пришло время Чехова, которое не кончается. У него умирает единственный живой человек – поэт. Треплев. Любящий человек, отталкивающийся от декораций.

Другой писатель, Тригорин, находит любовь артистки, которая его не любит, но она боится отстать. Она на коленях грубо льстит человеку, которого тоже презирает.

Тоже грязное мороженое, взятое при ином свете.

Толстой уехал в никуда. Некуда было. Не было у него никакого материка. Ни Америки, ни Австралии. Он не мог уйти в избу, к нему приходили люди, которым еще хуже, чем ему. Ноев ковчег старой беллетристики тонул. Тонули чистые и нечистые. Тонули звери, исчезали леса. Пока что седела проза.

Темы и жанры идут не только из книг:

– так птицы прилетают из дальних краев в места своего рождения, вьют гнездо и выводят потомство;

– так писатель строит фабулу вокруг сюжета своих книг.

Ведь гнездо не мешает полету.

Потому в томе «Мертвых душ» есть осознанная высокая сатира и осознанный высокий пафос будущих подвигов, и это заставляет заканчивать сатирическую поэму мыслью о полете на родину – во Вселенную.

И тут путь к реализму сливает сомнения Поприщина, и пафос Гоголя, и мысли Чичикова над списком призрачных людей, что он скупает, и в то же время мы видим полет тачанок и быстрых танков будущих великих войн.

И если «Дон Кихот» родоначальник романа, то Санчо Панса один из первых реалистически мыслящих людей в искусстве, что и замечает его друг и хозяин – Рыцарь Печального Образа.

Реализм, о нем много знал Аристотель; он приехал в город из деревни на телеге: Аристотель говорил, что из деревень приезжают люди на телегах и поют фаллические песни.

Попутно отметим, что реализм как-то связан с пародией, по крайней мере в отдельные, скажем так, поворотные моменты.

Дед Станиславского взялся доставить мраморные колонны для Исаакиевского собора. По желобу, где катились ядра, по ним передвигали колонны. Так создавался прообраз будущего шарикоподшипника.