Иван Щеголихин - Снега метельные

— Совсем пустяк — правду!— Ирина усмехнулась.— А кто знает, какая она, правда, в чем — в этом-то слу­чае?.. Может быть, самая главная правда в том, чего человеку хочется, что заставляет тебя чувствовать един­ственно нужной кому-то. А не в том, как это всё со сто­роны другим покажется.

Женя подошла к ней, растроганная тем, что Ирина не сердится, не отмахивается от нее, как от назойливой му­хи, и говорит серьезно.

— Понять, по полочкам разложить,— горько усмех­нулась Ирина, сильно кривя губы.— Если бы смогла... Признайся, ты бы радовалась, если бы из любви к тебе какой-то человек бросил бы все на свете? Или пошел бы на всё!

Женя неуверенно кивнула.

— Тогда послушай и сама рассуди. Два года назад у нас с Леней что-то надломилось. Было очень трудно и между нами, и вообще здесь, в больнице. Мы сделали опе­рацию одному старику, а он умер. Месяц болел до опера­ции, месяц болел после нее. Нашей вины не было, но ты бы видела, как изменился Леонид. Перестал меня заме­чать. Ничего как будто не осталось от нашей любви, от искренности, от прежней теплоты. Понимаешь — ну ни­чего! Весь этот месяц, пока умирал старик, я жила, в сущности, одна-одинешенька, как мышь в щели. Говорю Леониду, опомнись, побереги себя, у тебя впереди еще сотни и сотни больных, ты должен сохранить для них свои силы, свое спокойствие. Ради Бога, возьми себя в руки. А он отвечает, что совершенно спокоен, руки опускать не думал, и что он таким всегда был, ничуть не изменился. Понимаешь, ну прямо как стена какого-то взаимного непонимания. Что мне оставалось думать? Чужой дряхлый старик для него значит больше, чем род­ная жена. Но стариком дело не кончилось. Привезли однажды дру­гого больного. Мы готовились к операции, когда узнали, что в соседнем совхозе уже вторые сутки не мо­жет разродиться женщина. Неотложно нужна акушерка. На улице пурга, ни пройти ни проехать, но Леонид об этом совершенно не думал. А я знала, если эта женщи­на умрет в тридцати километрах от нашей больницы, он полгода не будет замечать меня. Для него долг превыше всего. И я согласилась поехать. Одна, в метель, лишь бы кто-нибудь довез. Нашелся такой смельчак — Хлынов. Поехали, я приняла роды, все благополучно. На обрат­ном пути заночевали в ауле... Ты еще не знаешь, как это бывает...

Жене стало жарко, щеки ее пылали, но она не сбра­сывала теплый платок, боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть откровенность Ирины.

— Я все понимаю,— заверила ее Женя.— Всё-всё!

Ирина ее не слышала, продолжала рассеянно, отре­шенно:

— Сергей грубоват, может быть, диковат, но он на­стоящий, цельный. Он любит меня, и на него можно поло­житься всегда. А Леонид... Ах, господи, сравниваю, как дура, всё не то! – раздраженно закончила Ирина.— Пус­той разговор!— Она нетерпеливо глянула на часы, быст­ро, гневно обернулась к Жене.— Не спрашивай меня больше. Что хочу, то и делаю!

Неожиданная грубость Ирины задела Женю.

— Почему вы не расскажете всё мужу?

— Надеюсь на твою услугу.

— Вы с Хлыновым хотите жить вопреки совести. А я так не могу. Я хочу жить так, как велит моя совесть.

— Слова-то какие подобрала!

Ничего не осталось от их прежней вежливости, так­та, даже нежности. Дружба кончилась. Обе понимали, что говорят крайности, и не могли удержаться от ссоры.

— Ведь мы с Леонидом Петровичем вместе работа­ем,— жалко продолжала Женя, лихорадочно ища доводы, пытаясь ухватиться за какую-то вескую причи­ну.— Чужие жизни, можно сказать, вместе в руках дер­жим. Как мне теперь молчать, как скрывать? Лучше бы мне вообще ничего не знать!

— Дело твоё,— бесстрастно сказала Ирина,— мол­чать или не молчать.

— Леонид Петрович умный, он все поймет. Вот как я вас поняла. Я вам добра хочу, Ирина Михайловна!

Женя протянула ей руку, чувствуя, что на глаза на­бегают слезы.

— Какая ты еще зеленая!— Ирина скривила губы и обошла протянутую руку Жени.

Все кончено. Теперь они никогда больше не скажут друг другу ласкового слова. И, наверное, перестанут здо­роваться. Станут жить, как иные соседи в коммунальной квартире, препираться по мелочам на кухне, и каждая будет считать себя правой.

Ирина Михайловна вышла, и по решительному шагу ее, по всей фигуре видно было, между ними все кончено.

— Ну и пусть!— вслух произнесла Женя.— Ска­тертью дорожка.

Она опустилась на кровать, бросила на колени руки. «В чем теперь мой долг? Молчать? Но разве это долг порядочного, честного человека? Разве это комсомоль­ский долг? Молчать в тряпочку...»

Нет, она должна честно и откровенно рассказать обо всем хирургу. Только надо подумать, когда, где и какими словами.

Да никогда и нигде! Разве найдутся у нее силы при­чинить Леониду Петровичу такую боль!..

«Так и умру безвольной, бестолковой, бесполезной!..»

Она не пошла на кухню ужинать. «Крепче буду спать на пустой желудок». Около восьми часов услышала Сашкин голос:

— Мам, ты куда? Я с тобой.

Ирина Михайловна что-то неразборчиво ответила, послышался благодушный голос Грачева, он, видимо, успокаивал Сашку, и через мгновение хлопнула дверь.

Ушла. И на Сашку ей наплевать. Забыла обо всем на свете, ушла к другому.

Что это? Как понять, что за сила такая неведомая влечет ее?..

Жене страшно от ее решимости. И любопытно.

Женя мысленно проследила ее путь. Вот она подошла к столовой, прошла сквозь густой туман, мимо стада ав­томашин, потом мимо дома тетки Нюры, там окна наглухо занавешены даже днем, не только ночью, видно, и на самом деле тетка готовит самогон к празднику; сто­ронкой прошмыгнула мимо больницы и не посмотрела да­же в ту сторону, где над входом яркая лампочка освеща­ет чашу со змеей — яд и противоядие... А там уже видны два столба с перекладиной, как футбольные ворота, с куском фанеры, на котором намалевано белилами: «Ры­нок. Добро пожаловать». Сейчас там пусто, ни души, только подвывает поземка. И нетерпеливо маячит одино­кий черный силуэт...

Перед Женей лежало начатое письмо домой. Пани­ческое письмо, пораженческое. Оно только расстроит от­ца с матерью. Женя свернула листок, отложила. Огонь в лампе то вспыхивал, поднимаясь, то оседал, пламя то разгоралось ярко, то истощалось, становилось узеньким и оранжевым, как осенний березовый листок. Приземистая, похожая на степного идола лампа бесшум­но вздыхала.

...Сейчас Сергей закутал Ирину в тулуп и поднял на руки. Нет, она не далась, уперлась, и они упали, забарах­тались в сугробе. Им не страшен мороз, наплевать им, что снег набивается в рукава и в валенки, за во­ротник.

Женя погасила лампу. Посветлела лаковая темнота окон. Женя прильнула к холодному стеклу, долго смотре­ла на улицу. В щели дуло, дышало степным неуютом, сов­сем рядом светло дымила, извивалась поземка. Где-то в снежной мути, запорошенные, белые бродят двое непри­каянных. У них нет пристанища, но они, наверное, счаст­ливы и готовы обойти всю мерзлую степь.