Иван Щеголихин - Снега метельные

За два дня до ноябрьских праздников санитарка потихоньку сказала Жене:

— К вам пришли.

К Жене заходили многие, знакомые и незнакомые с самыми разными просьбами, и Женя охотно отзывалась, она любила помогать и чувствовать себя нужной, полез­ной людям. Но как ни привыкла она к неожиданным ви­зитам, все же удивилась, увидев перед собой Сергея Хлынова. И, пожалуй, даже обрадовалась: сам пришел. С просьбой.

— Привет, Женечка!

Он улыбнулся, чуть вкривь, нешироко, снял кожаную рукавицу и подал жесткую ладонь. Женя тоже протянула руку. Со сложным чувством — все-таки огорчений он ей доставил больше, чем радости. И наверняка еще доставит, почему-то ей так показалось.

— Ирина здесь?— спросил Сергей. Так и есть — опять Ирина.

— Дома...

— А хирург? Ушел? Да ты не бойся, не бойся,— усмехнулся Хлынов.

— Ушел...

— А ты скоро домой пойдешь?— он не стал ждать от­вета, видя, что Женя колеблется, не знает, что ответить.— Короче, Женечка, передай записку. А кому, сама знаешь.

— Я не пойду сегодня домой... Я дежурю. А вообще, Сергей...— она хотела ему сказать прямо, в лоб, зачем он пристает к замужней женщине, но сказала другое: — По­чему сам не передашь?

— Должна понимать, не маленькая.

Что-то беспомощное заметила Женя в его слабой улыбке. Она еще не видела, как Хлынов смущается, и не подозревала, что он на это способен.

— Ладно, извини,— он опять криво усмехнулся.— Сам отнесу, как советуешь.

Отчаянная душа, Сергей! Добром не кончит,— так го­ворят в поселке. Сейчас он выйдет из больницы и своим быстрым, сильным шагом пойдет по селу на окраину, к новому дому медиков. Опущенные мохнатые наушники шапки будут взмахивать при каждом его шаге, он слов­но на крыльях понесет свою отчаянную, непутевую голо­ву. Подойдет к дому, постучит в дверь, вызовет хирурга и скажет, что ему нужна Ирина Михайловна по личному делу. Не отведет дерзких глаз, и ни один мускул не дрог­нет на его лице. Он ведь и в Камышный перебрался ради Ирины, если считать по правде, а внеш­не — повздорил с Ткачом и прощай «Изобильный». Хлынов толкнул дверь.

— Ладно...— тихонько произнесла Женя.— А то ты натворишь.

Сергей сунул в кармашек ее халата сложенную вдвое записку. Даже не запечатал, доверял Жене. Рядом с его черными, заскорузлыми пальцами халат показался еще белее и тоньше. Видно, Хлынов опять грел руки над костром, вряд ли они что-нибудь там успели утеплить.

— Будь здорова, Женечка!— он сделал нечто вроде салюта, взмахнул растопыренной ладонью у шапки.

Хлынов ушел, и Женя тут же, у двери, непроизвольно оглянувшись — не подсматривает ли кто,— перепрятала записку из халата в кармашек платья. Она представила, как будет передавать ее Ирине Михайловне, и ей стало жарко, до слёз тревожно. Как она посмотрит в глаза Ирины Михайловны, а потом и Леонида Петровича? Ведь им вместе жить и работать, каждый день встречать­ся, и Жене суждено нести и нести тяжкий камень лжи, лицемерия, притворства, будто она ничего не знает, а ес­ли знает, то не придает всему этому того значения, кото­рое следовало бы придать.

Почему не отказалась сразу от просьбы Сергея, по­чему не настояла? Пусть бы сам выкручивался... Сколько раз она ругала себя за слабость харак­тера, за ту мнимую доброту и покладистость, которые оборачиваются дурным делом! Сколько раз, вос­питывая себя, клялась не отвечать на всякие такие сомни­тельные просьбы!

Она уже не жалела Сергея, жестокого, немилосерд­ного вымогателя, в сущности. И в то же время представ­ляла, как сейчас он, наверное, повесил над костром коте­лок с чистым снегом, греет воду, чтобы отмыть руки и умыть лицо перед встречей с Ириной Михайловной...

А она, жена хирурга, взрослая женщина, неужели по­бежит на свидание, как легкомысленная девчонка? Она скрывает свои шашни от мужа, а ведь он так любит ее!

Сейчас они, наверное, сидят на кухне и ужинают. Ири­на Михайловна смеется, а он, как всегда, серьезен. Он, наверное, все знает. Или догадывается, он ведь проница­тельный, умный. Глаза его постоянно прищурены, будто смотрят на пляшущий огонь. А Ирина и впрямь похожа на огонь.

Что же делать с запиской?

Порвать ее, и будь что будет. И пусть Сергей со своим доверием катится от нее подальше. А если завтра придет с претензией, Женя ему все выскажет. Снимет камень с души.

Кто-то сказал, – чтобы стать бессовестным, надо снять камень с души и сунуть его за пазуху... Во всяком случае, он не имеет права вносить раздор в чужую семью. Нормальную, здоровую. В конце концов, Женя пойдет... к Николаеву.

Она вынула записку. Сейчас вот порвет ее в мелкую крошку, и никто никогда ничего не узнает.

Никто. Никогда!

Женя прошла в процедурную, прикрыла дверь, при­слушалась и, прижимая руки к груди, у самого подбород­ка развернула записку.

«Иринушка моя, ласточка! Истосковался по тебе, как последний слабак! Хватит, хочу видеть тебя сегодня. Бу­ду ждать за больницей, там, где базарные ворота, в во­семь часов. Не бойся, заверну в тулуп, никто тебя не уви­дит. Только надень валенки, в туфлях не бегай...»

Бумажка в руках Жени мелко дрожала. Женя вздох­нула и бессильно опустила руки.

Нежность... Никогда бы не подумала — нежный Хлынов.

Боязно разорвать записку, словно она живая. Нет, лучше вернуть ее Сергею при случае.

В минуты самобичевания, когда Женя ругала себя, ее успокаивали встречи с Малинкой. Она входила в пала­ту и видела, как оживляются больные, как светлеют лица. Похоже, Малинка вспоминал ее вслух часто, произносил длинные монологи, какая Женя внимательная, за­ботливая, хорошая. Она присаживалась на единствен­ную в палате табуретку возле койки Малинки и спраши­вала о самочувствии. Возле Малинки постоянно горели лампочки с лечебной целью, раны затягивались тонкой блестящей кожицей. Больной в ее присутствии отвечал радостно, беспрестанно улыбаясь, похоже, благодарил судьбу за ожог, позволивший ему узнать прикосновение легких, исцеляющих пальцев кареглазой, ми­лой сестры милосердия. Из палаты Женя уходила умиро­творенной, – нет, не такая она никудышная, никому не нужная, как о себе думает.

Она и сейчас зашла к Малинке, посидела возле него, поговорила, повздыхала. Но спокойствие не приходило.

Вечером ее сменила Галя, и Женя пошла домой с за­пиской в кармане. Стоял звонкий мороз, окна в тумане светились расплывчато. По дороге на Тобол, глу­хо воя, шли и шли тяжелые машины.

«Нет в моей жизни никакого покоя,— горько думала Женя, приближаясь к дому. Невесомая бумажка тяготи­ла ее, как ноша.— Другие живут без всяких таких вол­нений, а я сама, всегда сама так и выискиваю неприят­ности. Каждый день что-нибудь да стрясется! То банки в магазине полопались, то с Субботой в клубе опозори­лась, то штраф наложила на прохиндея, и теперь, чего доброго, позовут в райком разбираться. И, наконец, со­гласилась на безнравственный поступок сегодня. А что-нибудь еще и завтра свалится как снег на голову... Когда же все это кончится? Бестолковая, бесхарактерная... Нет, видно, не доросла я еще до самостоятельной жизни. Да еще здесь, на целине!..»