Иван Шамякин - Криницы

— Ну, так как это практически осуществить, Потап Миронович? Из какой бригады взять?

Мохнач слегка плюнул на пальцы, молча потер ими.

— Деньги? — Лемяшевич удивился. — Слушайте… Это же ваша школа! Ваши дети!

— У меня детей нет.

— Оно и видно. Но как вам не совестно! Председатель колхоза, коммунист — и такие рассуждения: «У меня детей нет». У колхозников дети есть, если у вас нет!

— Сколько вас — желающих жить на колхозный счет! — с издевкой, тонким голосом сказал Мохнач, — Есть закон…

— Никто не собирается жить за счет колхоза. А закон вы просто опошляете, откровенно вам скажу. Другие колхозы строят школы, больницы, клубы… А у вас из-за такого вот отношения колхозный клуб развалился… Во что вы его превратили? В хлев! Стыдно смотреть!

— Не ваше дело! На свою школу глядите!

— Нет, мое дело! Я коммунист. Моя задача — воспитывать молодое поколение. И мы вас, товарищ Мохнач, заставим привести клуб в надлежащий вид!.. — Лемяшевич разозлился и не заметил, как повысил голос.

Девчата, отгребавшие солому, приблизились и с любопытством стали прислушиваться: о чем там спорят директор школы с председателем? Хитрый Мохнач заметил это, покачал головой и притворно ласково сказал:

— Ай-ай, такой молодой, а такой горячий, товарищ Лемяшевич. Нехорошо… Видно, нервы у вас не в порядке. Пойдем отсюда, а то запылится ваш костюмчик. Ишь как летит. — И отошел от молотилки, так ничего и не сказав про лошадь.

Тяжелое впечатление произвел этот разговор на Лемяше-вича. За годы учебы он немного оторвался от деревни, не было у него знакомых председателей колхозов, а в романах, которых он перечитал немало, и в кино председатели были похожи друг на друга: всесторонне образованные, культурные, умные, они за работой, за хлопотами о колхозном хозяйстве не успевали даже поесть, поспать, однако всегда находили время прочитать все новинки литературы, аккуратно посещали клуб, радуясь его великолепию — делу рук своих, и организовывали все культурные мероприятия — от лекции о строении вселенной до футбольной команды включительно. Лемяшевич не был идеалистом и не слишком верил таким розовым романам и фильмам: всякие есть колхозы и всякие председатели. Но такое отношение председателя колхоза к школе, к тому святилищу, где начинается сознательная жизнь миллионов строителей коммунизма — рабочих, колхозников, инженеров, агрономов, государственных деятелей, поэтов и ученых, — не просто разозлило Лемяшевича, а как-то больно задело и обидело.

Как же может такой человек руководить большим хозяйством? В особенности возмутился Лемяшевич, когда узнал, что двое детей Мохнача получили высшее образование: сын у него агроном, дочь — бухгалтер. Мучило еще и недовольство собой, своей несдержанностью, тем, что раскричался: «Мы вас заставим, товарищ Мохнач…» — и докричался до того, что этот Мохнач до обидного флегматично, насмешливо обрезал: «Нервы у вас не в порядке», — как будто перед ним был не директор десятилетки, а мальчишка.

Возможно, именно стыд за то, что он не сумел сохранить спокойствие, помешал Лемяшевичу выразить всю силу своего возмущения, когда он рассказывал Шаблюку о стычке с председателем. Выслушав историю про сено, Данила Платонович тяжело вздохнул, и на лицо его легла тень. А когда Лемяшевич передал ему свой разговор у молотилки, старик заметил:

— Чего вы еще ждали от Потапа?

— Вам следовало ему по морде дать… Он любит тех, кто его бьет, — совершенно серьёзно, без тени улыбки сказал Бушила, не отрываясь от работы.

Бушила красил на школьном дворе парты. Данила Платонович сидел на досках у сарая, где складывали на зиму дрова, и следил за его работой, давал советы, так как, хотя мастер как будто и ловко действовал кистью, парты получались почему-то полосатые.

— Возьмите меня переводчиком, Михаил Кириллович, когда надо будет разговаривать с Мохначом, — шутливо подмигнув, добавил Бушила.

— Не ребячься, Адам, — укоризненно остановил его Данила Платонович и, повернувшись к Лемяшевичу, посоветовал — А вы к нему с такими мелочами не обращайтесь. Ваш хозяин, Степан Явменович, — бригадир. Вы ему скажите, он вам любую лошадь даст, а глины накопать и привезти — ребят возьмем. У нас за всякую мелочь привыкли государственную копейку тянуть. Как будто государство — бездонная бочка. А вот когда-то мы ремонтировали, совсем не имея денег…

Лемяшевич присел рядом со стариком, закурил. Вспомнив, что Данила Платонович не курит, разогнал рукой дым.

— Я, конечно, не за сборы на школу… а за коллективную заботу, за коллективную ответственность, — продолжал свою мысль старый учитель. — У нас много говорят о политехнизации, о воспитании любви к физическому труду… А где ее прививать, где учить детей работать? В школе, в колхозе. Нельзя разве добрую часть этого ремонта сделать силами учеников старших классов? При хорошем руководстве можно и научить кое-чему. Кто выдумал, что во время каникул мы не имеем права занять детей? Не потому ли у нас половина школьников целое лето баклуши бьет? Не речами надо приучать учеников к труду, а работой, практикой. Вон Алёша Костянок как полюбил свое дело! Ставит рекорды… А за Раису Снегирь мать тарелки моет… Почему бы ей, к примеру, не помочь нам в школе?

— Ого! — Бушила захохотал. — Чего захотели! Вас Аксинья за дочку со свету сживет… Лично я не беру на себя такой миссии — предложить ей это! Съест!

— А я скажу! — твердо пообещал Данила Платонович.

Наталья Петровна после нескольких дней, проведенных на совещании в Минске, возвращалась домой в нетерпении и тревоге. Как там Леночка? Не случилось ли чего на участке?

Дочка встретила ее на шоссе, за три километра от деревни. У матери екнуло сердце, когда она из кабины грузовика увидела ее в свете фар. Час был не ранний, давно уже над полем спустился вечер, выпала роса. А девочка в одном платье стояла на развилке дорог и внимательно вглядывалась в каждую машину. Наталья Петровна, не дождавшись, когда шофер затормозит, выскочила из кабины.

— Леночка! Что случилось?

Девочка с радостным криком «мама» кинулась к ней, крепко обняла — совсем так, как когда-то, еще маленькой. Это испугало мать: Лена, ученица седьмого класса, давно уже не проявляла так бурно своих чувств в присутствии посторонних.

— Что случилось, доченька?

— Ничего, мама. Просто я соскучилась по тебе.

— Только и всего? — счастливо рассмеялась мать. — Стоило из-за этого идти сюда в такой поздний час?

— Какой там поздний! Что ты, мама! Только что смерклось. А чего мне бояться?

Да, она ничего не боялась, так как мать сама воспитала в ней эту черту характера. Но знала бы девочка, сколько приносят матери душевной тревоги и страха ее смелые выходки! Того материнского страха за ребенка, перед которым кажутся ничтожными и мелкими все другие страхи — боязнь ночи, темноты, недобрых людей, грозы, собственной болезни и даже смерти.