Иван Шамякин - Криницы

— Уважения от людей и мы имеем не меньше… Меня вся республика знает!

— А почему? Почему тебя знают? Разве не труд твой тебя прославил?

— У каждого своя дорожка, Данила Платонович! Моя Райка, может быть, на весь Союз, на весь мир прославится…

Шаблюк не на шутку рассердился, безнадежно махнул рукой.

— Чем она прославится? Музыкой? Глупости это! Портите вы девушку, вот и все… Морочите голову и ей и себе.

Аксинья Федосовна даже побагровела вся, сжала кулаки, и казалось — сейчас кинется на старика за такое оскорбление её дочери.

— Потому вы, кроме нее, и не нашли больше никого глину ногами месить? Теперь понимаю! Так не пойдет же она! Не пойдет!

В это мгновение погасло электричество, и темнота как-то сразу успокоила Данилу Платоновича. Он знал, что спорить с этой упрямой и самоуверенной женщиной безнадежно. И опять, уже ровным голосом, сказал:

— Я говорил с Раей… она согласилась. А она не маленькая, разреши ей самой за себя думать…

— А я сказала — не пойдет! — крикнула Аксинья Федосовна.

В темноте мелькнула белая косынка. Хлопнула дверь.

Лемяшевичу никак не удавалось познакомиться с человеком, с которым ему особенно хотелось сблизиться и подружиться с первого же дня приезда в Криницы, — с врачом Морозовой-Груздович. Он на каждом шагу слышал ее имя. Колхозницы называли ее просто Наташей, местная интеллигенция — Натальей Петровной, а для тех, кто привык называть людей по фамилии, она была либо Груздович, либо Морозова. Но все отзывались о ней с одинаковым уважением. Избегал разговоров о ней разве что один Сергей Костянок, он ни разу не упомянул имени Натальи Петровны.

Лемяшевич знал причину его молчания — её открыл при их странном и неожиданном знакомстве Алексей. О любви Сергея рассказывали и другие; одни — с иронией, другие — жалея его и мягко осуждая Наталью Петровну.

Все это ещё сильнее разжигало любопытство Михаила Кирилловича, жадного до знакомств и встреч с новыми людьми. Но познакомиться с врачом все не случалось. В первый раз они встретились на крыльце сельсовета, и она в ответ на его приветствие молча кивнула головой. На следующий день, придумав себе головную боль, он пошел в больницу, но в приемной была очередь, ему стало неловко, что он, здоровый человек, из-за своей прихоти заставит какого-нибудь больного ждать, покуда он будет знакомиться. А потом она уехала на совещание. Вторая встреча была не совсем обычная и опять-таки не привела к знакомству. Лемяшевич ввел в обыкновение каждое утро ходить на речку купаться, не считаясь с погодой. Утро выдалось хмурое, ветреное, и вода уже была довольно холодная. Он знал, что на этом широком плесе обычно купаются женщины, но был уверен, что в такой ранний час сюда не явится ни одна живая душа. Он проплыл до другого берега, повернул обратно и… увидел её, Наталью Петровну, с дочкой. Они стояли рядом, с одинаковыми полотенцами на плечах, в одинаковых пестрых халатах, только у девочки была ещё надета тёплая кофточка поверх, а мать держала в руках небольшой чемоданчик.

— Вы захватили чужую территорию, молодой человек! — сказала она серьёзно, без улыбки.

Лемяшевич смутился и, не пытаясь оправдываться, пообещал:

— Я мигом очищу ее. Простите.

Они отошли в сторону, за кусты. Лемяшевич слышал, как девочка сказала:

— Это новый директор, мама.

Мать почему-то засмеялась, отвечая что-то дочери.

Он быстро выскочил из воды, схватил свою одежду и стремглав побежал по берегу к «мужскому пляжу», метрах в трехстах вверх по течению.

Одеваясь, он видел, как они делали гимнастику. Сама Наталья Петровна сделала несколько вольных движений, но девочка выполнила весь знакомый Лемяшевичу сложный комплекс.

Мать руководила ее зарядкой: смотрела на часы, когда та бегала, подсчитывала «раз-два», помогала, когда девочка делала наиболее трудные упражнения.

Потом они купались.

А Лемяшевич сидел на берегу, курил и, уже не видя их, не переставал думать о Наталье Петровне. Он ещё и не разглядел ее как следует, и ничем особенным она не привлекала его. Обыкновенная женщина, среднего роста, с тонкими чертами лица, с гладкими русыми волосами, просто причесанными и свернутыми на затылке в узел. Если что и останавливало внимание в ее внешности, так это фигура, по-девичьи стройная, молодая. Но о жизни этой женщины Михаил Кириллович слышал уже много.

…Работал до войны в Криницкой школе молодой учитель Иван Груздович. На летние каникулы сорокового года к нему приехала девушка, студентка третьего курса медицинского института. Груздович с гордостью представлял ее своим друзьям-педагогам:

— Моя невеста.

Она застенчиво опускала глаза, краснела до слез, робко пожимала руки людям, которые критически осматривали ее с головы до ног, чуть слышно шептала свое имя:

— Наташа.

Замужние учительницы и колхозницы осуждали ее:

— Бесстыдница. Ещё никакая не жена, а приехала, словно к мужу, и живет целое лето. А где-то и отец есть, и мать, и говорят, уважаемые люди, партийные работники… Наверное, и не знают ничего. Ох, молодежь пошла!

Но в один из последних дней каникул Груздович и Наташа появились в сельсовете. Председатель сельсовета Антон Ровнополец, который в то время был секретарем, и теперь помнит (Лемяшевичу рассказали и это), как бедняжка Наталья Петровна растерялась и не знала, на чью фамилию записаться, и записалась на обе — свою и мужа, и как потом ни у кого из молодоженов не нашлось трех рублей, чтоб оплатить пошлину.

На зимних каникулах Наташа уже была куда смелее. Чуть не каждый день приходила в учительскую, смеялась и шутила вместе со всеми, даже попросила у директора разрешения побывать на уроке мужа. Тогда же, зимой, отпраздновали и свадьбу: на квартире у Груздовича устроили вечеринку; собралась вся деревенская интеллигенция; было много водки и вина и мало закуски, о чем молодая хозяйка потом долго сокрушалась.

А через несколько месяцев студентка Морозова-Груздо-вич шла из Минска по могилевскому шоссе на восток вместе с тысячами таких же беженцев, как и она. Нещадно палило июньское солнце, то и дело приходилось кидаться с шоссе в истоптанную рожь, в кусты и, прижавшись к земле, слушать, как со страшным свистом проносятся над головой «мессершмитты», трещат пулеметы в вышине, кругом глухо рвутся бомбы. Она лежала, ощущая частые удары крови, толчки ребенка под сердцем, и думала о муже. Где он сейчас, в эти страшные дни, когда все вокруг горит и рушится? Что с ним?

О судьбе мужа она узнала только через два года, в конце сорок третьего, когда было освобождено Полесье и она могла написать в Криницы, районо и райком. Ей ответили из райкома: Иван Груздович, бывший учитель и командир подрывной группы партизанского отряда, погиб смертью героя весной сорок третьего года.