Иван Шамякин - Криницы

Ночью, возвращаясь с работы, она заходила в баню, где хранилась смена одежды, мылась, переодевалась в чистое, продезинфицированное, и тогда шла домой. И прежде всего подходила к диванчику, где спала дочка. Щупала её лобик — не горячий ли? И, удостоверившись, что Ленка здорова, с нежностью целовала ее ручки, головку, личико. Самым большим для нее счастьем было вернуться, когда дочка ещё не спала. Леночка кидалась ей навстречу, ласкалась и спрашивала:

— Почему ты так долго не приходила, мамочка?

И все-таки, как ни остерегалась она, как ни просила быть поосторожнее Галину и стариков, уберечь девочку от болезни не удалось. И сама не убереглась. В доме заболели все сразу, чуть не в один день. Сама Наталья Петровна первая почувствовала себя плохо еще с утра: гудела голова, подкашивались ноги. Днём сестра и санитарка заметили, что она больна, и отвели её домой. А в хате уже лежала Галька, к вечеру подскочила температура у Лены. Наутро не встала старуха и сразу же попрекнула:

— Занесла ты нам заразу, докторка.

Горько было слышать Наталье Петровне этот попрек. Она промолчала и, не подавая виду, что сама еле держится на ногах, ухаживала за больными, управлялась по хозяйству, топила печь.

На другой день в Выселках случилось несчастье: подорвался на мине мальчик. Она побежала туда, за два километра, на месте оперировала его, спасла мальчику жизнь и, не окончив перевязки, сама потеряла сознание. Когда её привезли из Выселок, она уже не могла подняться на ноги.

Она лежала рядом с дочкой, и впервые у неё на душе было спокойно: Ленка болела легко и без умолку болтала с матерью о своих детских делах. И только одно волновало ее во время болезни, волновало и радовало: любовь криничан, которую она заслужила за короткое время своей работы. Одна за другой приходили женщины и приносили кто первое яичко, кто сухой липовый цвет — чаю заварить, или просто сердечное слово, чтоб подбодрить. Приходили и те, что ругались с ней, когда она забирала больных или заставляла нести всё добро в «вошебойку». А когда пришла женщина, которая крикнула: «Чтоб твоё дитё завтра легло…» — и с виноватым видом попросила прощения (сын её в это время уже поправился), Наталья Петровна заплакала. В тот же вечер с группой колхозниц пришла жена Данилы Платоновича и предложила ей перебраться к ним; это было общее решение, так как в доме старого учителя и условия лучше и уход будет настоящий. Наталья Петровна отказывалась, возражала, но женщины закутали ее и дочку в одеяла и на носилках перенесли к учителю.

Она поправилась чуть не последней из тифозных больных. Эпидемия была ликвидирована, больница превращена в обычный медицинский пункт, без коек, а Наталья Петровна с дочкой переехали в отдельную хату, которую ей дал сельсовет.

Немало ей довелось пережить тяжелых дней и после того, но никогда уже она не чувствовала себя одинокой, у неё были сотни близких и сердечных друзей, с которыми она делила и радость и горе. Ее приглашали на встречу фронтовика, на свадьбу, и она плясала там и пела, от души радуясь чужому счастью. К ней приходили женщины с великим горем своим — уведомлением о смерти мужа или сына, и она плакала вместе с ними и над их и над своим горем. «Наша Наташа», — говорили о ней ласково. И когда года через два, после войны, уже новый заведующий райздравом, из любителей перебрасывать подначальных с места на место, хотел было перевести её в другую деревню, делегация женщин пришла в сельсовет и потребовала от Ровнопольца, чтобы он не отдавал их Наташу.

… Конечно, ещё не всё это было известно Лемяшевичу, когда он сидел на берегу и смотрел, как Наталья Петровна с дочкой занимаются гимнастикой. О многом он узнал позднее.

Мать и дочь выкупались, оделись и пошли по тропинке к деревне, уже почти одного роста, в одинаковых халатах и с одинаковыми полотенцами через плечо. А Лемяшевич все ещё сидел и думал о них.

Лемяшевичу зачем-то нужен был председатель сельсовета, и по его следу он зашел в сельмаг. Стояла та послеобеденная пора, когда все опять уходят в поле, на ток, и деревня как бы замирает: закрывается лавка, пустеет сельсовет, колхозная канцелярия. Только дремлют на завалинках старушки да малыши вместе с курами роются в песке.

Двери нового сельмага оказались закрытыми изнутри, и на них висела записка: «Переучёт». Но Лемяшевичу уже была известна эта нехитрая уловка, и потому он настойчиво постучал, уверенный, что Ровнополец там. Стук его, очевидно, оказался довольно убедительным: голоса за дверью утихли, раздалось торопливое шарканье, и ему тут же открыли, не спросивши кто. Открыл именно тот, кого Лемяшевич искал, — председатель сельсовета. Кроме него и продавца в просторном магазине оказалось еще два человека: Мохнач и колхозный бухгалтер Андрей Полоз, высокий, красивый мужчина лет сорока, но без правой ноги, на протезе. Председатель колхоза и бухгалтер сидели в разных углах — один на весах, другой на ящике из-под спичек — с таким видом, как будто только что поссорились.

— Фу, черт! Лемяшевич!

Полоз швырнул цигарку, которую сворачивал, встал, скрипнув протезом.

— Заходи, заходи, Лемяшевич! Ты чего испугался? Все свои. А вот нас ты и в самом деле напугал. Думали — Бородка. А ему только попадись на глаза за таким занятием — год будет расписывать на всех пленумах и активах да так разукрасит, что самому любо слушать. Ставь, Петро, обратно…

Продавец, ухмыляясь во весь рот, вынул из-под прилавка две бутылки вина, уже раскупоренные, но непочатые, и четыре чистых стакана.

— Да, Бородка — это сила! — восторженно поддержал Антон Ровнополец, потирая от удовольствия руки. — Бородка сказать умеет…

— И сделать умеет, — заметил Мохнач, не поднимая глаз.

Председатель сельсовета — одних лет с Полозом, но низенький и подвижной. Глаза его светились неугасимой любознательностью, у него была страсть к разным научным и политическим новостям. Газеты он прочитывал от первой до последней строки и считал важнейшим международным событием какой-нибудь очередной переворот в Уругвае или Гватемале, сообщение о нем обводил красным карандашом и газету эту сохранял. Он таскал в портфеле толстые книги и крестьянам-посетителям приводил цитаты из классиков марксизма-ленинизма — и чаще всего невпопад, не по тому вопросу, о котором шла речь. Узнав, что Лемяшевич писал диссертацию, Ровнополец при встречах слушал его с большим почтением и любил при случае похвастать, что директор школы у него не какой-нибудь там, а учёный…

— Петро, ещё стакан! — командовал Полоз. — И чего-нибудь закусить!

Ровнопольца несколько смутила бесцеремонность друга, и он испытующе смотрел на Лемяшевича, как бы стараясь отгадать, что думает директор об их выпивке за закрытой дверью.