Иван Шамякин - Криницы

— Нет, ты скажи!

Рая закрыла книжку и прижала её к груди, — А кто ты такая, что я должна перед тобой исповедоваться?

— Мы так долго дружили, — задумчиво и грустно сказала Катя. — А теперь ты меня не любишь.

Рая злобно блеснула глазами.

— Я тебя ненавижу, если хочешь знать, не только… Катя отшатнулась и даже сделала движение рукой, как бы защищаясь, но рука её повисла в воздухе.

— Меня? За что? — прошептала она испуганно.

Раиса, верно, поняла, что сказала лишнее, и злобный блеск погас в её глазах.

— Отстань ты, Катька, от меня, — бесстрастно, обычным тоном сказала она. — Ты просто жить людям не даешь своими допросами.

— Нет, ты скажи — за что ты меня ненавидишь?

— Какая ты скучная, Катя, с тобой и пошутить нельзя. Катя смешалась: а может быть, это и в самом деле шутка?

Она ждала, что подруга сейчас весело засмеется, может, даже, как раньше, бросится на шею и признается, что она просто отлично сыграла выдуманную роль — ей, как будущей актрисе, это необходимо. Но ничего этого не случилось и не могло случиться. Так не шутят, и шутки не растягивают на целый год. Она сказала правду!

Рая наклонилась, подняла с земли прут и погнала корову. Катя, опомнившись, пошла за ней следом.

— Я знаю, за что ты злишься на меня, — жестко сказала она; слово «ненавидишь» ей даже произнести было трудно. — Ты думаешь — я люблю Алёшу, и из-за этого бесишься. Ты задираешь нос, как какая-нибудь шляхтянка…

— Что-о? — Рая обернулась и презрительно захохотала. — И люби себе на здоровье! А мне он нужен, как собаке палка, твой задрипанный Алёша! Счастье нашла!

Катя простила бы, если б обидели её, но обижали Алёшу, пренебрегали им, и этого она никому простить не могла. Задыхаясь от сдерживаемого гнева, она заговорила медленно, с паузами, но слова её падали, как чугунные ядра, прямо в лицо растерянной Раисы:

— Ты-ы… ты корчишь из себя барышню… И это так отвратительно!.. Так противно… Тьфу! Плюнуть хочется… Ведь гы же комсомолка! — Потом не выдержала все-таки, крикнула — А про Алёшу… Мы не позволим тебе так говорить про Алёшу!.. «Задрипанный». Ты — чистоплюйка!.. Белоручка! Он тебя… тебя… уважает… — Голос Кати задрожал от слез, но она поборола свою слабость. — Алёша — настоящий человек… А ты, ты заводишь шуры-муры с этим старым слизняком… только потому, что он умеет бренчать на этом твоём ломаном пианино, из которого клопы ползут. Ты должна выгнать его из дома! Нечего ему жить у вас.

Раиса, не говоря ни слова, стегнула корову прутом, та сперва остановилась и с удивлением и укором посмотрела на хозяйку, но, получив еще разок, ударила себя хвостом и побежала. Раиса пошла следом за ней.

В тот же вечер Лемяшевич говорил с Аксиньей Федосовной о её дочери. Разговор был не случайный. У директора давно возникло это намерение, как только он получше присмотрелся к ученикам. А пристальное изучение каждого школьника он как раз и начал с десятого класса; им, выпускникам, людям почти уже взрослым, он отдавал свое главное внимание. Лемяшевич понял, что по сути только теперь начинает настоящую творческую работу над своей диссертацией, и это окрыляло и вдохновляло его, хотя он еще и не написал ни строчки.

С Аксиньей Федосовной он встретился на заседании правления колхоза и нарочно сел рядом. Заседание было обычное, рядовое. На обсуждении стоял один главный хозяйственный вопрос, который, как это часто бывает в колхозах, включает в себя несколько других: об уборке картофеля, о выполнении поставок картофеля и капусты, о продаже этих продуктов, так как присутствовал представитель райпотребсоюза. По таким вопросам всегда много говорят, часто довольно жестко критикуют отстающих бригадиров и колхозников, заготовительные организаций, но очень редко принимают конкретные решения. Да и что тут примешь? Надо выполнять — и все!

Так было и на этот раз.

После основного вопроса шло «разное»: десяток дел «второстепенных», «мелких», как их часто называют, несмотря на то, что именно эти житейские мелочи и привлекают на заседания множество людей и часто оказывают влияние на всю дальнейшую работу — поднимают активность колхозников или, наоборот, глушат её.

Заседание было многолюдным. Пересмотр норм на строительные работы, раздача на трудодни яблок, назначение нового заведующего свинофермой, радиофикация Тополя — самой далекой бригады, плата за электроэнергию, помощь старикам, направление на учебу — все эти мелкие вопросы задевали интересы многих людей. Но это обычное как будто бы заседание проходило на этот раз не совсем обычно. Всех удивил председатель. Редко кто видел таким Мохнача: аккуратно побритый, в свежей рубашке, лучшем своем костюме и начищенных сапогах. От этого он выглядел более молодым, подтянутым. Кто-то, увидев его, с удивлением бесцеремонно крикнул:

— Ого! Потап сегодня прямо жених!

И вёл он себя необычно. Колхозники уже привыкли, что он, когда говорит, смотрит не на людей, а куда-то в стол или под ноги тому, с кем разговаривает. Выступления его были путаные, маловразумительные. Обычно он сам вносил все предложения и чрезвычайно редко ставил их на голосование на заседаниях правления и даже на общем собрании. Если ему возражали, он старался поскорее замять вопрос и перейти к следующему, а потом все равно делал по-своему, либо отвечал: «Ладно, поговорю там, — и махал рукой в пространство, имея, должно быть, в виду райцентр, но показывал он почему-то всегда в противоположную сторону, куда-то на юг. — Есть повыше нас». Неизвестно, советовался он где-нибудь или нет, однако через некоторое время почти всегда делал так, как сам решил.

И вдруг сегодня Потап Миронович Мохнач стал не похож на самого себя. Он явился на заседание не только выбритый я по-праздничному одетый, но какой-то оживленный, разговорчивый, приветливый. Говорил более энергично — и потому интересно, время от времени поднимал голову смотрел в лица членам правления, сидевшим в первом ряду, несколько раз даже улыбнулся, хотя улыбка была какая-то неуверенная, и часто спрашивал: «Как товарищи думают, правильно я говорю?»

Когда дошли до «разного», он обратился к собранию:

— Товарищи, прошу, вносите предложения. Давайте подумаем, товарищи. Мы должны решать коллективно… А как же! Все мы хозяева, товарищи…

Никогда раньше он так часто не повторял это благородное слово «товарищи».

Лемяшевич бывал уже и на общем собрании и на заседаниях правления и после многих встреч, начиная от первой, на лугу, и кончая разговором в сельмаге, хорошо изучил Мохнача, а потому теперь сидел и ломал голову: что могло так внезапно изменить этого человека? Неужели все его прежнее поведение было только следствием особых условий работы и жизни? Или, может быть, это сегодняшнее у него не от души, а просто игра с корыстной целью? Но какова же цель? Зачем ему понадобилось выставлять себя перед колхозниками лучше, чем он есть? Чего он хочет этим добиться? А может быть, у него случилось какое-нибудь радостное событие и он таким образом хочет поделиться с людьми своей радостью? Все его недоумения разрешила Аксинья Федосовна. Она вдруг тяжело вздохнула и, наклонившись к Лемяшевичу, зашептала ему на ухо, не обращая внимания на то, что её шепот слышен всем соседям и они с любопытством оглядываются.