Иван Шамякин - Криницы

Довольный, что все-таки нашлись в районе люди, которым можно доверить колхозы, Артем Захарович с обидой подумал: «Ничего, товарищ Малашенко, не отстанем и мы».

В райкоме его помощник среди других бумаг принёс несколько дел о приёме в партию, поступивших из первичных организаций. Артём Захарович, хотя были у него дела и более срочные, стал тут же просматривать папки: интересно, какие организации растут, что за люди, — он ведь знал почти всех в своем районе. И вдруг, будто не папка ему в руки попала, а раскаленный уголь… он вздрогнул и оглянулся, хотя в кабинете, кроме него, никого не было.

«Бородка Алена Семеновна».

Артем Захарович не сразу поверил своим глазам, не сразу раскрыл папку. На миг усомнился, мелькнула надежда: «Не она, кто-то другой». Но во всём районе — это ему точно известно — нет ни одного Бородки.

Он раскрыл папку и засмеялся, его вдруг охватило непонятное веселье: его жена, с которой он прожил двадцать лет, вырастил детей, вступает в партию, а он до сих пор ничего не знает, и, если б не был секретарем, неизвестно, когда узнал бы. Он внимательно и с интересом перечитал анкету, биографию. Веселье уступило место злобному раздражению, вызванному чувством личной обиды. Особенно рассердился он, когда прочитал, что первую рекомендацию, еще месяц назад, ей дал Волотович. «Так вот оно что, уважаемая Алёна Семеновна! Мужу — ни слова, он для тебя — враг. Ближайший твой советчик — Волотович, который подкапывается под Бородку. Да… Месть, достойная женщины. А под её влиянием дети… Скоро дети отвернутся, Коля у Волотовича готов дневать и ночевать… Волотович!»

Мысли эти прервал телефонный звонок. Говорил заместитель редактора областной газеты Стуков, старый знакомый Бородки, они вместе когда-то работали.

— Что у тебя новенького? Как перестраиваешься? — поздоровавшись, спросил Стуков. — Выдвинул бы какое-нибудь начинание, а мы бы осветили, чтоб на всю республику прогремело.

— Легко вам освещать готовенькое, писакам, — недовольно ответил Бородка. — Начинание! Это тебе не газета: сел, написал — и любое начинание готово. Привыкли вы с маху начинания фабриковать! А ты на мое место сядь да погляди, как это новое начинается…

— Ты что-то, брат, пессимистом становишься. Народ радуется, а ты… Испугался! Не бойся, у тебя позиции крепкие!

— Иди ты…

— Шучу, Артем Захарович! Мне тоже нередко настроение портят… Я к тебе вот по какому делу… Получили мы письмо… о директоре Криницкой школы. Послушай… я — главное, самую суть…

Бородка, услышав, что речь идет о Лемяшевиче, сразу вспомнил свои прерванные мысли о председателе райисполкома.

«Волотович — Лемяшевич! Опять! — В памяти всплыл августовский разговор. — Чёрт знает что! Все неприятности связаны с этими двумя… И каждый раз какое-то фатальное совпадение. Волотович — Лемяшевич… Глупости, разумеется, а настроение портит… Ага, кто-то и до него добрался… Что? Доски продавал? Ах, вот ты какая штучка! Так, так!»

Занятый своими мыслями, он сперва слушал рассеянно и улавливал только то, что совпадало с его настроением. Пропустил мимо ушей и конец — фамилии людей, подписавшихся под письмом.

— Что ты на это скажешь? — спросил Стуков.

— Там где-то в начале говорится: не везет школе на директоров… Правильно говорится. Дрянь, конечно, директор! Выскочка, самоуверен, хотел поставить себя над райкомом… И пьет! Мне рассказывали.

— Значит, всё правильно? Можно давать? Думаем в форме фельетона от лица читателей. Написано живо, остро, почти и править не надо. А нас критиковали, что мы мало фельетонов даем. Значит, под твою ответственность?

— Почему под мою? У меня и без этого хватает за что отвечать!

— Но ведь я официально проверяю факты. Ты — секретарь райкома…

— Ну, давай! И отцепитесь вы от меня со своим Лемяшевичем!

— Лечи нервы, Артём! — пошутил в ответ Стуков. Бородка бросил телефонную трубку и, сразу забыв об этом разговоре, снова вернулся к мыслям о Волотовиче. Трудно объяснить, в какой связи, благодаря какому логическому ходу вдруг возникла мысль, за которую он с радостью ухватился как за великолепную находку. «Посмотрим, как ты завертишься, старый демагог!» — думал он, расхаживая по кабинету в ожидании председателя райисполкома. Когда тот наконец пришел, Бородка сразу без всяких предисловий сказал:

— Недоволен обком, Павел Иванович, нашей работой по подбору кадров для колхозов. Недоволен!

— Ясно, будет недоволен, — согласился Волотович, привычным жестом доставая из кармана очки.

Бородка вперил в него испытующий взгляд, — Ты меня, Павел Иванович, правильно, пожалуйста, пойми. Одни фамилии названы были категорически: должен ехать — и никаких разговоров! Что касается других, спросили: «А вы, товарищ Бородка, с людьми по-партийному, — он вытянул раскрытую ладонь так, точно взвешивал это емкое слово, — говорили?» — «Нет, не говорил». Что я мог ответить. Вот потому, мол, вы и отстаете… «А вы поговорите». И назвали фамилии… и в том числе… — Бородка приподнялся, вертя в руках карандаш и не сводя глаз с Волотовича. — Между прочим, Павел Иванович, твой коллега из Сосняков уже в колхозе.

Павел Иванович достал платок, вытер лоб, лысину. «Ага, пот прошиб? Других агитировать легче. И критиковать тоже… А ты сам… сам пример покажи!»

Рука Волотовича, державшая очки, заметно дрожала. Бородка был уверен, что сейчас он неприязненно спросит: «Избавиться захотел, товарищ Бородка?» — и готовил ответ; им вдруг овладело твердое убеждение, что он действует по-партийному и не имеет уже морального права отступить ни на шаг.

Но Волотович смущённо и в то же время по-хорошему улыбнулся и, наклонившись над столом, тихо и дружески спросил:

— А справлюсь, Артем Захарович? Скажи по совести: веришь ты в мои силы? Мне пятьдесят четыре года…

Бородка никак не ожидал такого поворота и растерялся, как школьник перед учителем, который разгадал все его проказы. Волотович быстро обошел вокруг стола, стал рядом и опять заговорил просто и душевно:

— Я, Артем Захарович, думаю об этом с того самого вечера, как прочитал постановление. Но, представь, сомневаюсь… Чертовы сомнения! А идти туда, — он махнул рукой в пространство, — надо с твердой, непоколебимой верой в свои силы, в то, что ты не подведешь людей. Вот мы руководили… много лет… Я — двадцать один в районном масштабе… И тот из нас, кто поднялся до этих масштабов, давал указания председателям колхозов, ругал их, рекомендовал колхозникам выгнать или выбрать нового, никогда не задавая вопроса себе: «А сам ты справился бы с таким хозяйством, особенно сейчас, после укрупнения, когда колхозы вон какие, по пять тысяч гектаров?» Мы даже, наверно, обиделись бы, если бы нам раньше кто-нибудь сказал: «Иди в колхоз». Мы считали, что колхоз — это для Мохнача или Литвинки, а мы — номенклатурные. Председатель райисполкома, секретарь райкома да и заведующий отделом попадали туда только в одном случае: объявят строгий выговор, выгонят с треском за провал, тогда — как наказание — в колхоз. В промышленности назначат секретаря райкома директором завода, и никто не считает это понижением… А ведь в колхозе, может быть, в сто раз труднее, чем этому директору… Колхоз — это целый комбинат… А мы туда Мохнача с его двумя классами приходской школы… И вот сейчас, знаешь, не один задумался… Скажи, Артём, откровенно: веришь? Справлюсь?