Иван Шамякин - Криницы

Стуков вздохнул явно с облегчением и что-то зашептал своему соседу.

Бородка тяжело встал, оперся карандашом о стол, карандаш сломался, он с раздражением бросил его.

— Я протестую против такого решения!.. Я член обкома. Я буду жаловаться в ЦК…

— Пожалуйста. Ваше, право, — сказал Журавский.

— Вы навязываете членам бюро свою волю. Нарушаете партийную демократию!

— Не знал, что ты такой защитник демократии, — усмехнулся Малашенко.

— Почему «навязываем»? Мы высказали свою мысль, внесли предложение… А вы доказывайте, что это не так. Доказывайте, что вы правы. Я лично так понимаю демократию, — Журавский развел руками.

Бородка ничего доказывать не стал, сел на место.

— А может быть, чересчур строго, Петр Андреевич? — неуверенно спросил председатель облисполкома, добродушный толстяк. — Может, предупредим?

— Что ж, если других предложений нет, будем голосовать два.

Проголосовали за выговор.

Лемяшевич вышел из обкома со сложным и противоречивым чувством. Было удовлетворение оттого, что правда победила, что такая высокая партийная инстанция чутко и внимательно отнеслась к делу рядовых коммунистов, что криничане прочитают опровержение этого злосчастного фельетона. Сердце его было полно благодарности к тем добрым людям, известным и неизвестным ему, которые написали письма, лежавшие на столе у секретаря. Лемяшевич знал только об одном, а их — вон сколько! Жаль, что не было здесь Ровнопольца, который не очень верил в победу.

Нет, когда ты убежден в своей правоте, тебе нечего бояться: дисциплина в партии одна для всех! Все это так. Но Лемяшевич не злорадствовал по поводу поражения противника. Вот и сейчас. Он не только не радовался, что Бородка получил взыскание, ему это было неприятно, обидно. Он не оправдывал Бородку как человека, как коммуниста, с которым они равны перед Уставом партии, но ему горько было за Бородку руководителя. В институте он два года был секретарем партбюро факультета, был в парткоме и хорошо понимал, какой это высокий и почетный пост — партийный руководитель! А ещё неприятно было от мысли, что Бородка с его характером, наверно, не успокоится, опять сделает какой-нибудь выпад, опять придется тратить силы, энергию на борьбу, которая не помогает, а мешает работе. «Ну, если он начнет вновь — я его на конференции так разукрашу!..»

Он вспомнил, как после рассмотрения их вопроса в вестибюль вышел Журавский, остановил их обоих — его, Лемяшевича, и Бородку — и шутливо сказал: «Что ж это вы не поладили? Мне просто неудобно… Я вас рекомендовал…»

Он имел в виду не только то, что посоветовал Лемяшевичу ехать в этот район; он когда-то и Бородку рекомендовал на свое место. Но Бородка это уже забыл и ответил раздраженно и неприязненно: «А вы меньше протежируйте — лучше будет для дела», — и отошел к знакомым, дожидавшимся своей очереди на бюро.

Журавский почувствовал себя неловко и ограничил разговор с Лемяшевичем тем, что осведомился, как он живет, и попросил передать Костянкам привет и извинения, что не может заехать к ним.

С такими чувствами и мыслями ходил Лемяшевич по городу. Обошел магазины, заглянул в облоно, в библиотеку. До отхода поезда оставалось ещё много времени, и он решил зайти в школу, где преподавал один его однокурсник.

Падал снег. Лемяшевич медленно шел по скользкому тротуару, осматривал новые дома, вглядывался в лица людей. Вдруг, обогнав его, резко, так что завизжали тормоза, остановилась «Победа». Из нее выглянул Бородка:

— Лемяшевич! Вы куда? Дружески-приветливый голос секретаря смутил Михаила Кирилловича.

— Да так… гуляю…

— Дожидаетесь поезда? Долго, ещё ждать. Садитесь, поедем вместе. До школы довезу, я к вам в МТС еду.

Предложение заманчивое — не надо будет думать, как добраться из райцентра, а ведь поезд приходит поздно вечером, когда надежды на случайную машину почти нет. Но слишком уж врасплох захватило его это неожиданное предложение, он колебался. «Человека этого невозможно понять».

— Да у меня вещи на вокзале…

Бородка хитро усмехнулся, должно быть все понял, — он любил удивлять людей.

— Захватим и вещи… Трудно ли…

Вещи — два пакета книг, которые Лемяшевич, чтобы не таскать, сдал в камеру хранения.

Когда он принес пакеты и бросил их в машину, Бородка сказал:

— Книги? — И после длинной паузы, когда уже отъехали от вокзала, спросил: — Пишете свою диссертацию?

— Нет, не пишу, но обдумываю… Собираю материал.

— Завидую я вам… Спокойная у вас работа… читай, пиши.

Лемяшевич не выдержал и засмеялся; его развеселило явное желание секретаря пожаловаться на свою судьбу.

— Не такая уж она спокойная.

Бородка повернулся — он сидел рядом с шофером, — подозрительно посмотрел на спутника — почему засмеялся? — сухо заключил:

— Конечно, спокойных работ не бывает… — Но сказал это с такой интонацией, которая заставляла мысленно продолжить: «Спокойных работ нет, но ваша — все-таки не то, что, например, моя».

Он молча достал папиросы, предложил Лемяшевичу, сам жадно затянулся и вперил задумчивый взгляд в снежную муть.

Снег густел. Он залеплял ветровое стекло машины. Прилежно и неустанно трудились «дворники», сметая снежные хлопья. Шофер убавил скорость и, наклонившись к баранке, зорко вглядывался в дорогу. Разнообразные по форме, большие и маленькие снежинки летели, кружились перед машиной, вихрились по сторонам. Причудливая и манящая красота была в этом их кружении и полете. Она зачаровывала, наполняла ощущением бесконечности движения, рождала спокойную торжественность в душе и в то же время какие-то смутные образы, мечты, как будто ты задремал и погрузился в другой, нереальный мир. Но и от этого Лемяшевичу было хорошо. На душе становилось легко-легко, забывались все неприятности, все житейские заботы. Не хотелось нарушать это торжественное настроение словами. Должно быть, то же чувствовал и Бородка. Они молча курили.

Еъехали в лес, и снежинки вдруг как бы замедлили свой стремительный бег. По обе стороны дороги высились старые сосны, ветви их нависали над шоссе. Звездочки снежинок разбивались о ветки, и вниз медленно сыпался редкий, легкий снежок. Сразу исчезло ощущение стремительности движения, но возникло новое чувство—восторга перед величием и красотой леса. Важно и торжественно кланялись машине редкие березы и дубы, на которых там и тут висели отягченные снегом коричневые листья. Сосны, похожие, как сёстры, стояли по обе стороны дороги сплошной стеной, величаво вздымая в белое небо свои снежные густые шапки. Казалось, что под этими соснами как-то особенно уютно и даже тепло. Нет, не казалось, а вспомнилось обоим бывшим партизанам, потому что когда-то такой же лес был для них и на деле самым желанным и надежным убежищем.