Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.

— Прикажете записать? — подняв голову, спросил Савин.

— Согласен... Вступаю! — почти торжественно заявил Ковшов. — Всей семьей. И других хозяев зову... Пусть все видят, какие мужики в Кольцовке! Мы с нашей властью всегда заодно. — И он кивнул Савину: — Записывайте, Федор Иваныч! Чего там других задерживать...

— Скажи на милость, и Ковшов тронулся! — не то удивленно, не то недоверчиво произнес кто-то в углу.

Федор Иванович, обмакнув ручку в чернильницу, склонился над списком, но его остановил Егор Рукавишников.

— Подождите, — вполголоса сказал он. — Пусть раньше люди скажут...

— Семью в колхоз, а коровок с лошадьми куда? — подала голос Аграфена, обернувшись к Илье Ефимовичу.

— Как по закону полагается! — с достоинством ответил Ковшов. — Все в артель сдаю. Всю живность, все постройки... Хоть сейчас забирайте.

— А с хлебом как быть? — спросил Егор.

— Сам знаешь, обидели меня злые люди. Но я голеньким в артель не приду. Разорюсь, последнее продам, но семена на посев раздобуду. — Ковшов мельком скользнул взглядом по фигуре Рукавишникова и обратился к собранию: — Решайте, граждане! Если неугоден Илья Ковшов, можете, конечно, и воздержаться. Только я от чистой души прошусь. Вижу, что настоящий мужик в артель пошел, работяга, будет с кем хозяйство вести...

— Так какое же ваше мнение, граждане? — выдержав паузу, спросил Рукавишников.

— Не худо бы пока и воздержаться, — сказала Аграфена, но ее голос сразу потонул в гуле возмущенных выкриков.

Опять эта Грунька мутит людей! Илья Ефимович готов записаться в артель, отдает все свое хозяйство, а перед ним закрывают двери, подозревают в каких-то грехах. А кто из мужиков без греха, если поглубже покопаться?

Василий Хомутов сердито доказывал Аграфене, что такого серьезного и умственного хозяина, как Илья Ковшов, следует не только что принять в артель, но даже избрать в члены правления.

Игнат Хорьков через головы мужиков кричал Егору, что артель дело добровольное, командовать тут не годится, а надо слушать, что говорят люди.

Егор развел руками:

— Ваша воля, граждане... Принять так принять. Записывайте, Федор Иваныч...

Степа зябко поежился и прижался к стене. Ему показалось, что скрип пера под рукой Федора Ивановича отозвался у него в самом сердце. Что же это такое? Всю жизнь дядя Илья смеялся над его отцом и считал, что тот жил неправильно. Ворон без зазрения совести набивал добром свое хозяйство, нанимал батраков и вдобавок спрятал неизвестно куда хлеб — только бы он не достался Советской власти. И вот теперь Ворона принимают в артель, как равного.

Нет, Степа ничего не мог понять.

И почему дядя Егор, всегда такой правдивый и смелый, так легко согласился с собранием? Почему молчит тетя Аграфена? Где Матвей Петрович? Где Крючкин?

Степа тоскливо оглядел мужиков и, протолкавшись к двери, вышел из класса.

Ночью Степа проснулся от далекого тревожного звука — где-то отрывисто, резко и часто били в чугунную доску.

— Пожар! Школа горит! — истошно закричал кто-то в углу общежития и босой, в нижнем белье выскочил за дверь.

Началась суматоха. Школьники забегали, закричали. С грохотом упал опрокинутый бачок с водой. Встав на табуретку, кто-то торопливо чиркал спичками и тянулся к лампе.

Наспех обувшись и на ходу вдевая руки в рукава пиджака, Степа выбежал на улицу.

Теперь набат доносился явственно и четко — били в чугунную доску около пожарного сарая.

Никакого пожара в школе не было. Горело где-то в деревне. Над заснеженными крышами домов поднималось багровое зарево; порозовели стекла в окнах, на фоне зарева проступили высокие голые деревья, и над ними всполошенно кружила галочья стая.

Плохо разбирая дорогу и часто оступаясь в сугроб, Степа вместе с другими школьниками — товарищами по общежитию — помчался вдоль деревни.

Пожар свирепствовал у Хомутовых. Многоцветное воющее пламя со всех сторон охватило старую избу, как шубой закутанную на зиму соломой. Шипящие языки огня пробивались сквозь крышу, вырывались из чердачного окна, лезли под застреху.

Хлопья огненного пепла, как сказочные птицы, легко поднимались вверх и летели во все стороны. У соседних изб с ведрами воды стояли бабы и девки, кропили стены мокрыми вениками, сбивали и тушили огненные хлопья.

У горящей избы Хомутовых толпились мужики, парни, мальчишки. Они носили ведрами от колодца воду, плескали на огонь, растаскивали баграми пылающую солому.

Всем распоряжался Егор Рукавишников.

Из окна с выбитой рамой летели табуретки, чугуны, тазы, обувь, одежда. Сквозь клубы дыма Степа заметил в проеме окна Василия Хомутова и Матвея Петровича.

Афоня с группой мальчишек подбирал выброшенные вещи и относил их в сторону от горящего дома, где уже в беспорядке валялись стол, сундук, кровать, постель, шкаф с разбитыми стеклами.

На вещах, прижимая к груди подушку, сидела Катерина и тупо смотрела на огонь. Рядом с ней стоял бледный, трясущийся Никитка. Неожиданно Катерина покачнулась, бросила на снег подушку и с воплем кинулась к крыльцу.

Афоня ухватил мать за полу шубы. '

— Рушник там... на гвоздике... Еще валенцы Никитины... чесанки... новые, — бормотала Катерина, пугливо косясь на огонь.

Афоня усадил мать на вещи и, заметив Степу, поманил его к себе:

— Присмотри за ней... Я сейчас! — И, нахлобучив на глаза шапку и прикрыв лицо варежкой, он бросился сквозь дымную завесу, окутавшую крыльцо, в избу.

Вскоре на крыльце появился Матвей Петрович. Одной рукой он тащил Афоню, другой придерживал самовар. Вслед за ним с ворохом одежды выскочил Василий. Он бросил одежду к ногам жены и погрозил кулаком в сторону пруда, где пожарники суетились около пожарного насоса.

— Василий... рушничок там... на гвоздике. И валенцы еще, — забормотала Катерина, хватая мужа за руку.

Василий крякнул, потер слезящиеся от дыма глаза и, пригнувшись, снова шагнул к крыльцу.

— Остерегись!.. Завалить может! — удержал его Матвей Петрович.

И как раз кстати: в сенях что-то обрушилось — видимо, прогорели стропила, взметнулось облако крупных горящих искр, затем из калитки повалил густой, черный дым, и наконец языкатый огонь забушевал с новой силой.

Василий попятился.

Разматывая брезентовый рукав, к горящей избе подбежали пожарники. Игнат Хорьков, одетый в брезентовую куртку и в блестящей пожарной каске, надел на конец рукава медный брандспойт и нацелился на огонь.

Потом, обернувшись в сторону пруда, свирепо закричал: — Вода! Где вода? Качай живее!

Плоский рукав постепенно начал оживать. Он вздрогнул, округлился, и наконец вода с треском вырвалась из брандспойта и белой шипучей струей ударилась в пылающую стену.