Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

Старуха в коротком полушубке и длинной юбке шла позади. Палкой она иногда помогала корове — не подталкивала, не била, а помогала, как бы ободряла, когда та упиралась или пугалась.

Люди у остановки смеялись все веселей.

Смеялась и Наташа, забыв о своих застывших ногах. Чтобы лучше видеть, она хотела опереться на Николая и приподняться над плечами людей, тесно сгрудившихся на кромке тротуара. Но Николая не оказалось подле нее. Оставив Наташу, он протиснулся вперед. Она решила обидеться — так поступают женщины, когда им кажется, что заинтересовавшийся ими человек вдруг изменил свое отношение. Но какое-то новое, напряженное выражение его лица развеяло ее обиду. Это было выражение не то страдания, не то стыда, не то внутренней боли, неожиданно сблизившее Наташу с Николаем. Слушая его рассказ о Наполеоне, Наташа невольно сравнивала его со своими, неизбежными для каждой девушки «ухажерами». Теперь, с этим страдальческим выражением на лице, он стал ближе, приятнее. И хотя Наташе не были известны причины этой перемены, все же внутреннее состояние находившегося рядом молодого человека передалось ей. Другими глазами — может быть, его глазами — посмотрела теперь Наташа на этих крестьян, над которыми только что смеялась.

А Николай узнал родителей. Когда они были далеко, ему прежде всего бросилось в глаза лоскутное одеяло. Оно словно ослепило его. Когда же они приблизились, он увидел и узнал строгий, резко очерченный рот матери и ее полушубок.

Что же делать? Пока он затерян в толпе, он — праздный зевака. Но он может кинуться к ним и помочь. Там ему быть или оставаться здесь? Если там, то придется взять в руки хворостину и... вернуться в Удолино. Горячие мысли обжигали Николая. Ему было стыдно и страшно. Будто опять раскрылась перед ним бездна, а на дне ее навоз и солома, унылый труд от зари до зари и жизнь без просвета...

Отец по-хозяйски опробовал подошвой скользкий асфальт, взял корову за рог. Если поскользнется — поддержит. Движения размеренные, ни одного лишнего. Так он всегда старался работать, чтоб хватило сил до последнего часа. Покачал головой: асфальт ненадежный. Окружающее его не интересует: было бы хорошо и удобно корове. Насмешек не слышит, не заденут они его сейчас; к тому же крестьяне привыкли к насмешкам горожан.

Когда корова находилась на середине улицы, вспыхнул зеленый глаз светофора, двинулись автомашины. В дымке испарений, будто пойманные в сети ременных шлей, поплыли битюги, ворочая окороками сытых крупов.

Крестьяне остановились. Город волна за волной нес свои шумы. Сколько здесь людей, машин и повозок! Отец крикнул милиционеру:

— Эй, ты! Не видишь?

— Вижу! — Милиционер — круглолицый парень с толстыми икрами и в узкой шинели — взмахнул своим жезлом.

Все подчинилось ему: машины, повозки, люди.

— Гляди, милиционер, а посочувствовал! — воскликнул кто-то.

— Чего же? Может, он своего отца вспомнил, мать. Тоже человек, а не кувалда с ручкой...

Корова неторопливо переходила улицу.. Из ноздрей ее вырывался пар. Шерсть на лбу и на шее с подветренной стороны поседела. Корова послушно повиновалась человеку, державшему ее за рога, согревшему и накормившему ее. Она не нуждалась ни в понуканиях, ни в побоях.

Милиционер, не опуская палочки, добросердечно следил за процессией.

Толпа притихла; уже не было праздных выкриков, люди не балагурили и не смеялись.

Сын этих крестьян продолжал прятаться за спины чужих людей, не оказав помощи самым близким.

Вдруг мать пошатнулась на голой наледи колеи, взмахнула руками. Наташа бросилась к ней. Она подбежала вовремя и успела поддержать старую женщину. Антонина Ильинична бормотала слова благодарности. Она оперлась на руку Наташи и при ее поддержке безбоязненно перешла улицу.

— У меня такая же доченька, — сказала Антонина Ильинична строго, без всякой слезливости. — Дай бог тебе счастья!

Передохнула у бровки, оправила одеяло на спине коровы, свой платок у самого лба и пошагала дальше.

— Нас тоже не из бидона кормили, а из коровьего вымени! — самым развеселым голосом выкрикнул милиционер и повернулся боком, чтобы дать движение заторможенным потокам машин.

Глаза людей потеплели, стали чище и красивей. Николай оглянулся, но не нашел Наташи. Его била дрожь, зуб не попадал на зуб. Неумолимая сила по-прежнему приковывала его к месту. Туда, к обелискам Бородинского моста, уходило его прошлое, рвались корни, питавшие его с детства.

Возвратившись в общежитие, Николай Бурлаков долго не мог успокоиться. Противная дрожь во всем теле не унималась. Не помог и чай с пышками, предложенный Настей. Озябло не только тело, но и душа. А поделиться он мог только с одним человеком.

В пустой комнате наедине с самим собой было страшно. Возникла картина пережитого, вставали непрошено все жуткие подробности — от пестрого одеяла до силуэтов матери и отца, затерявшихся в метельной дали.

На тумбочке лежала записка Саула: «Ушел на курсы». А ниже Кучеренко подписал: «Умные — на учебу, дурачки — в киношку. Не запирайте дверь, ребята». Для них все было ясно, основные жизненные проблемы давно решены.

Дождавшись Жору, занесенного снегом, краснолицего, веселого, Николай рассказал ему все без утайки. Квасов выслушал молча, потом вышел и долго фыркал у крана. Вернувшись, уселся возле тумбочки и прочитал записку Саула. И, прикусив нижнюю губу, принялся обрезать ногти.

— Почему ты молчишь? — спросил Николай. — Мне же трудно...

Квасов поднял голову, и тени, падавшие от абажура на его лицо, исчезли. Страдальчески дернулись уголки губ.

— Если хочешь знать мое мнение, скажу. — Ребром ладони он провел по ресницам с досадой и мукой, которых не хотел показывать. — Мне жалко их, Николай. Сердце сжимается, как жалко!..

— Не надо. — Николай беспомощно развел руками и, не боясь унизить себя, сказал: — Я поступил, как самый последний подлец... Если бы я мог...

Плечи его дернулись. Отвернувшись, он прикрыл лицо рукой, дрожащими, непослушными пальцами другой руки пытался вытащить платок из кармана.

Квасов наклонился к другу, полуобнял его за плечи.

— Ты поступил некрасиво, но... правильно. Раскисни ты на минуту — и пропала бы вся твоя жизнь. Ушел — значит, ушел. Возвращаться тебе незачем.

Николай быстро обернулся и, в упор глядя в глаза другу, спросил:

— Ты поступил бы так же?

— Я? — переспросил Квасов, встал, прошелся по комнате и ответил серьезно: — Меня в пример не бери. На меня никогда не ориентировали, если помнишь. Арапчи пугал Квасовым призывников. Разнузданная стихия вселилась в меня не без помощи Арапчи, хотя я не имею против него зла. Я поступил бы не так, если бы увидел там твоих родителей. Я подбежал бы к ним раньше, чем успела это сделать Наташка, поцеловал бы мамашу на глазах всей шпаны, притащил бы их сюда, отогрел бы и накормил. С папашей мы сходили бы в баню. Коровенку и ту нашел бы чем накормить и куда завести. Во дворе сарай подходит? Абсолютно. Повышвыривал бы дрова и устроил бы привал разнесчастной коровенке... — Квасов осекся. — Прости, Колька! Так поступил бы Георгий Квасов, но не Николай Бурлаков. Квасов — сложившийся пролетарий, независимая личность, ничем не обремененная, кроме своей темной совести... Будь я Бурлаковым на данном этапе его созревания, я поступил бы так же. Я бы побоялся, что родители зацепят, не поймут, заставят взяться за рога коровенки. И в самом себе я не был бы уверен. В борьбе с собой ты победил. Не поддался... Ясно, есть тут и подлость. Согласен. Подлость обстановки. Тебя самого бросили в котел, и не твоя воля...