Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Ну как почему? Не созрел еще...

— В армии не подавал?

— Не успел, — признался Николай и покраснел: Ожигалов задел его за больное место. — Хотя комсоргом был. В армии, знаешь, комсомольской ячейки нет, а есть группы содействия ВКП(б). Мы содействовали активно. Никакой разницы не чувствовали между партийцем и комсомольцем. По боевой тревоге давали шестьдесят патронов всем без различия... У меня есть рекомендация, из армии привез, — бюро комсомола полковой школы и полка, есть поручительство командира эскадрона. Второе поручительство... — Николай замялся, — дал мне наш бывший начальник школы, отец-командир. Честный человек, любили мы его. И вдруг ни с того ни с сего пустил себе пулю в сердце. Зашаталась рекомендация, сам понимаешь. А тут бессрочный отпуск подоспел, проводы...

Ожигалов заинтересовался начальником полковой школы, его самоубийством. Но только Бурлаков принялся рассказывать ему эту запутанную историю, как в комнату с шумом ворвался Гаслов, выставил локоть для пожатия — руки у него были грязные, и от них, казалось, еще струился дымок.

— Ванька, опять ковкий запороли!

Усы Гаслова дрогнули, блеснули крупные зубы. В глазах сгустилось тревожное выжидание, а брови, сдвинутые к переносице, придали его лицу мрачное выражение.

— Видишь, как человек переживает, Колька!..

— Ковкий запороли! — повторил Гаслов надрывно и закашлялся. Под спецовкой запрыгали лопатки. Сплюнув в форточку и вытерев усы куском промокашки, Гаслов потихоньку пришел в себя и рассказал, почему не удалась плавка и чугун, взятый на анализ, рассыпается, как стекло. — Вязкости нет! Я говорил красавчику, а он свое... Нужно было добавить... — и Гаслов невнятно пробормотал названия неизвестных Бурлакову компонентов, которые могли бы решить успех.

— Ладно, Гаслов. Скажи лучше, какого красавчика ты имеешь в виду?

— Отто, конечно.

— Раньше русаку англичанка во всем вредила, теперь — немец. Ладно, приду в цех, разберусь. Парранскому звонили?

— Зачем? Что, мы сами не выправим? Было же решение бюро освоить ковкий...

— Так... Если есть решение бюро, значит техническую мысль к чертовой бабушке? — И Ожигалов вгорячах прикрикнул на Гаслова. — От тебя я другого ждал, член бюро. Тебя прикрепили к литейному цеху как организатора, от партии прикрепили, чтобы был строгий порядок освоения. Тебе незачем, Гаслов, в рецептуру лезть всей пятерней. Ты же медник! Много ты в литье, тем более первоклассном, понимаешь? Смотри! Учись! Вникай! Иногда дыши в одну ноздрю.

— Теперь я над литейным начальник... И не кричи на меня. У меня тоже глотка луженая.

— Вот на что партия нервы тратит, — сказал Ожигалов спокойно, будто и не срывались у него резкие слова и не кипело в душе. — Иди, Гаслов. Только скажи ребятам, чтобы не бросались на Отто. Бывают неудачи. Отпугнем его от экспериментов, он перейдет на стабильность. На кой черт тогда он будет нам нужен? За него золотом платим. Хлеб у своих детей отнимаем. Поласковей с ним, поласковей.

Гаслов тоже притих, поощрительно покашлял, выпил стакан воды и унес вместе с собой кислые запахи плавилки и остуженный гнев.

— Ты-то бываешь у немцев, Николай?

— Бываю... Иногда...

— Чураешься или сближаешься?

— Стараюсь не чураться и не особенно сближаться.

— Ради спокойствия?

— Во избежание подобных вопросов, — сухо ответил Бурлаков, еще не понимая, в какую западню затягивает его Ожигалов.

— А ты не чурайся. Будем волками зыркать на иностранных рабочих — какой толк? Если за рубеж перешагнем и понесем вместе с накопленным ныне опытом молчанку и подозрительность, как отнесется к нам международный пролетарий?

— О далеких временах ты думаешь, Ваня. Нужно сначала свои хаты крышей накрыть, а потом о других думать...

— Придется и дальше нам вести, кому же больше? Давай думать наперед! Давай думать красиво! — Он со звоном запер ящики, сунул ключи в задний карман широких суконных штанов. — Думай обо всем крупно, Колька!

Если думать обо всем крупно, как советует Ожигалов, то не стоит обращать внимания на странно возбужденного Жору Квасова, явившегося встречать Марфиньку в невероятно расфранченном виде. Подумать только, какой шик: с букетом желтых роз!

Почему Жора так постарался? Для чего розы, до синевы выбритые щеки, свежая стрижка густых смоляных волос? Да и вообще, для чего такая торжественность? Неужто этому «кавалеру» мало его побед?

— Зря так фасонисто разоделся, Жора, — сказал ему Николай. — Сестра у меня деревенская, приедет с мешками, узлами. Смутишь ты ее своим видом.

— Какой у меня вид! Перестань! — Жора смеялся, довольный произведенным впечатлением. — А ты учти: сестра твоя приезжает в Москву, а не в какой-нибудь городок Замухрышин. Ты-то хорош, братец! Пора уже это галифе с кавалерийскими леями сдать сборщику утильсырья, да и гимнастерку заодно...

Пошутили, посмеялись, подозрения испарились, и приятели сумели встретить Марфиньку в хорошем настроении. Марфинька действительно приехала с узлами; был при ней и мешок, перетянутый надвое: в одной половине картошка, в другой — сухари. Хороша она была необыкновенно! Жора залюбовался девушкой. Не пропали для Марфиньки попусту бессонные ночи, проведенные за швейной машинкой, выпрошенной у подружки. Из куска пестрого ситца, обмененного на куриные яйца в лавке потребкооперации, она сшила себе вот это платье. Впервые Марфинька ослушалась мать и отказалась ехать в старье.

Теперь она вполне была вознаграждена за все свои страдания удивленными взглядами шикарного Жоры Квасова, и одобрением брата, и собственным самочувствием. Она не знала, как полагается нести букет роз. Можно ли прижать их к груди? А может, надо опустить в них подбородок и губы и искоса поглядывать на Жору, поцеловавшему ее при встрече? Он и не догадывался, что это был первый в ее жизни поцелуй мужчины.

Марфиньку преследовали и волновали его жадные, бесстыжие глаза. Зачем он так уставился на нее? Или что-то не в порядке в ее прическе? Может быть, глупо появиться с бантом в косе? Но сколько потрачено труда, чтобы красиво вплести эту широкую атласную ленту!

Будто случайно, из-за тесноты в трамвае, Жора старался прикоснуться к Марфиньке. Она чувствовала то его плечо, то руку; и ей приходилось лукавить, хмуриться, отстраняться, чтобы не сознаться себе самой, что это ей приятно.

От остановки поднимались в гору по узкой улице с размытыми тротуарами и облупленными фасадами старых домов. Сгущались поздние весенние сумерки. Впереди, на взгорке, задержались пышные вишнево-золотистые краски заката.

— Глядите, как красиво! — воскликнул Жора и остановился возле Марфиньки. — Специально в честь вашего приезда небо устраивает такую иллюминацию...