Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Хватит, Жорка! — буркнул Николай. — Не забивай ей голову. Пойдем быстрее. На, потащи-ка мешок, у меня спина взмокла.

— Давай, давай, — охотно согласился Жора. — Для Марфиньки что угодно, пусть только прикажет. Ивана Великого на себя взвалю!

— Брось трепаться! — Николай помог взвалить на плечи приятеля тяжелый мешок, а сам подхватил пару узлов и знакомый солдатский сундучок — с ним отец ходил на немца в четырнадцатом году.

Хозяйка встретила их приветливо. Особенно почтительно она обращалась к Жоре Квасову. В квартире было две комнаты; одна из них, узкая и длинная, предназначалась для Марфиньки.

— Столик поставили, хорошо, — похвалил хозяйку Квасов. — А вот окно давно пора перевести на летнюю форму одежды. — И он распахнул его, с треском разорвав бумажную оклейку.

С высоты второго этажа хорошо видны были железные крыши с впадинами проржавевших ендов.

Хозяйка подобрала бумажки и вышла согреть воды.

— Хозяйка завоевана полностью. Учти, Коля: за три месяца вперед заплачено. Возьми с нее расписку. Хоть и крещеная барамбуля, с лампадкою, а во избежание всякова Якова...

— Зачем ты?

— Требовала, и ни в какую! Не волнуйся. Теперь я перешел на червяки. Золотое дно эти червяки, Коля! Лучшего подарка не ожидал от Мити Фомина. — Квасов причесал свои вороные кудри и, посмотревшись в карманное зеркальце, нагнулся и что-то шепнул Николаю на ухо.

— Конечно, иди, — обрадованно разрешил Николай. — Что же ты раньше молчал? Нет, нет, только никаких приветов ей от меня не передавай.

— Имею честь откланяться, Марфинька. — Жора задержал ее протянутую лодочкой руку, пожал крепче, чем положено. — Братишка расскажет вам, как я любовался вами на фотокарточке. Такая вы там...

— Симпомпончик, — добавил Николай.

— Нет. Симпомпончик остался на карточке. А в жизни вы замечательная прелесть, Марфинька...

— Убирайся, Жорка! — оборвал его Николай. — Каждой встречной это самое болтаешь.

— Не путай свою сестренку с каждой встречной.

Когда Квасов ушел, Марфинька присела на кровать, усмехнулась краешками влажных губ.

— Красивый он какой.

— Что ты в нем нашла? Цыган и цыган.

— Веселый, широкий. — Марфинька развела руки. — Смотри: ушел — и сразу пусто. — Спохватившись, обняла брата за плечи, притянула к себе. — Нет, нет, это мне показалось.

Они сидели на кровати у раскрытого окна. Тихо, будто умирающая ночная бабочка, шелестела сухая бумажка на раме. Темными волнами скатывались железные крыши, оживленные страстным мяуканьем сытых городских котов, вышедших на свидание.

Ни брат, ни сестра много не говорили о родителях. Обсудив мимоходом их незатейливые заботы, перешли к своим непосредственным интересам. Молодость нетерпелива. Не они первые, не они последние откалывались от родителей, забывали об их тревогах и заботах, скучая, иногда вспоминали их и организовывали новые ядра для будущего и естественного их распада. Николаю сейчас ближе всего была судьба сестры, которую он взял на свое попечение; ей — желтые розы и сильный, веселый мужчина с курчавыми волосами, подаривший эти розы.

Марфинька с покорностью, но невнимательно слушала брата.

Он говорил ей, что жизнь в городе нелегкая. Хотя он ни одним словом не обмолвился о своем друге, все же нетрудно было понять, что от него в первую очередь остерегает брат. Но это предупреждение произвело обратное действие, как ни старалась Марфинька соглашаться с братом.

Хозяйка накрыла в своей комнате на стол, включила две лампы.

— У меня вы будете, Марфуша, как у Христа за пазухой, — уверяла старушка, исподлобья поглядывая на молодого человека, который удивлял ее своей серьезностью и настороженностью. — И вы не беспокойтесь, Коля: усмотрю за ней, напою чайком, на работу разбужу, буду, как мать родная...

Николай ушел в одиннадцатом часу, унося с собой сверток, присланный матерью: там были домашние пышки и кусок свиного сала. Смутная тревога по-прежнему не покидала его. Марфинька здесь в одном с ним городе, а ему казалось, что она дальше, чем в Удолине. И было такое чувство, будто он потерял сестру, встречи с которой так ждал.

Когда ушел брат, Марфинька нагрела воды, вылила ее в корыто и стала мыться. Приотворив дверь, хозяйка протянула чистое полотенце, а потом, протиснувшись в комнату, принялась ахать и охать, рассматривая крепкое, красивое тело Марфиньки.

— Запомни, девочка, — пришептывала старуха, — ненадолго твоя красота, ненадолго. Девушка — что мотылек. Попорхает годика два-три — и, глядишь, обожгла крылышки, и тело завяло, и куда все делось...

После таких причитаний она унесла розы, чтобы поставить их в вазу. Некоторое время еще слышался в соседней комнате ее голос.

Пока все складывалось удачно, и на ту самую горку, на которую разные люди пытаются подняться разными путями, Марфинька взобралась легко, не производя сделок с совестью. В этот первый день ее городской жизни она крепко поверила в свое будущее, не зная еще, какие испытания оно ей сулит.

Вытянувшись под одеялом, Марфинька закинула руки за голову, закрыла глаза и стала думать о Жоре; и ей было и приятно и стыдно.

Откуда-то издалека докатились непонятные звуки, похожие на раскаты грома. Марфинька закрыла окно, думая,что надвигается гроза.

— Не пугайся, Марфинька, — услышала она из-за двери голос хозяйки. — Тут зоопарк недалеко. Третью ночь лев кричит. Соседи справлялись: заболел, говорят. Спокойной ночи!

Марфинька свернулась калачиком. Она пыталась представить себе больного льва, бродившего на мягких лапах и кричавшего через железные толстые прутья клетки холодному городу о своей боли.

«Рабома» — многошпиндельный сверлильный станок иностранной марки. На нем обрабатывались крупногабаритные детали, и на «Рабому» ставили физически выносливых девчат, еще не изношенных на производстве. Зарабатывали на «Рабоме» больше. После вертикальных, хилых сверлилок, будто в наказание согнанных в самый темный угол цеха, «Рабома» с ее солидной тумбой, пестрой расцветкой, желтыми шлангами казалась Марфиньке верхом всякого совершенства.

За неполных два месяца добиться «Рабомы», суметь войти на равных правах в технологический процесс — это было победой Марфиньки, свидетельством не только ее физической выносливости, но прежде всего самоотверженной, безропотной старательности. Есть люди, которые равнодушно или с отвращением принимаются за ежедневную работу и не испытывают радости от труда. Не каждая из цеховых работниц могла бы ответить, как Марфинька: «Я обожаю свой станок. Мне так нравится работать!»

По счастливому совпадению, «Рабома» стояла рядом со станком Квасова. Каждое утро Марфинька торопилась на работу, будто на свидание. Далекий гудок — его сразу отличишь среди десятка других — заставал ее умытой и причесанной. По деревенской привычке она поднималась рано, успевала справить все свои домашние дела и бежала на завод.