Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Эка невидаль, сумка, — буркнул Коржиков. — Что там может быть у него, в сумке? Червонцы?

— Неважно, не имеет значения! Пусть там клозетная бумага или планы свинцовых копей. Какая разница? Он метко дал в морду, хотя пьян как свинья... Что на это скажете, римляне?

Старик дожевал кусок мяса, вытер губы платком, посмотрел на часы.

— Я стою на своем, молодой человек, и жалею могучую империю Рима, раздавленную, образно выражаясь, виноградного кистью.

— Врешь, старик! — Снова кулак об стол. — Римская империя погибла из-за таких вот слюнтяев, как ты. — По привычке, свойственной многим нашим согражданам, он перешел на «ты». — Слюнтяи предали забвению Цезаря и Помпея. Они сменили мечи на кисти и резцы, ха-ха!.. Стали рисовать картинки, портить благородный мрамор на изваяния голых баб. Женская грудь восторжествовала над доспехами. Мускулистых центурионов сменили изнеженные слюнтяи, подобные тебе, старикан, и тебе, гражданин Коржиков.... Римскую империю съели барство, изнеженность, свары и склоки, вместо дыма боевых костров она стала дышать благовониями. У патрициев одряхлели мускулы, да, да!..

Услышав фамилию Коржикова, Марфинька навострила уши. Она заметила отрывистые перешептывания Жоры с гражданином, сидевшим к их столу спиной. Несвязный рассказ Николая о его встрече с Аделаидой побудил ее думать, что у Жоры с Коржиковым ссора из-за любовных дел. Нет, теперь она ясно почувствовала, что дело в другом. Римская империя и все прочие мудрые штуки — это все для отвода глаз. «Нет, нет, погодите, — думала Марфинька, мгновенно протрезвев, — кого-кого, а меня не проведете! Ишь ты, какой изворотливый Коржиков!..» В ее сознании происходила сложная работа. Если Жора должен остерегаться Коржикова, то, значит, он опасный, значит, и она должна его бояться.

Разговор за соседним столиком обострялся. Марфиньке показалось, что мужчина в косоворотке и с сильной шеей только притворяется пьяным и бестолковым, а на самом деле он т в е р ё з и распаляет своих собутыльников с какой-то тайной целью.

Потом старик немного успокоился и слушал своего собеседника, склонив набок аккуратно подстриженную голову и играя пальцами по столу. Коржиков с аппетитом доедал жареное мясо.

Когда мужчина в косоворотке выговорился, старик снял пальцы со стола и сказал брезгливо:

— Если хотите знать основную ошибку Римской империи, могу вас просветить. Римская знать доверилась преданности своих рабов, мстительных, лукавых и вероломных. Вот так... — Он махнул головой в сторону сибиряка. — Ваш сибиряк с оленьей сумкой тоже, если хотите, вчерашний вероломный раб... А нам пора и честь знать, Павел Иванович, я сыт по горло. — Старик нервно расчесал бороду маленькой расческой. — Пора уходить из вертепа, Павел Иванович.

Коржиков что-то сказал молодому; тот отмахнулся, опустился на стул так, что затрещали ножки, и буркнул, не глядя на Жору:

— Пусть!.. Нам-то что...

Коржиков нагнулся, будто для того, чтобы завязать шнурок, и тихо шепнул Жоре:

— Итак, в среду на той неделе, в одиннадцать. — И добавил, уже приподнявшись: — Шрайбер умер...

— Шрайбер? Когда? — У Жоры сорвался голос.

— Да, Шрайбер, — повторил, казалось, довольный Коржиков. — Сегодня. Три часа тому назад... Мне позвонил Мартин.

— Мартин?

— Да. — Коржиков сделал знак глазами, призывая к осторожности. — Вы напрасно с ним на ножах... Сойдитесь с Мартином...

Все вместе они вышли из «Веревочки». Коржиков тут же нанял машину и укатил с бородатым. На тротуаре остались Квасов, Марфинька и человек в косоворотке.

— Какая благодать! — Он втянул в легкие воздух, засунул правую руку в карман. — Будто после помойки кислородом дышу.

Жора решил промолчать. Ему казалось, что Коржиков не зря оставил с ним этого мужчину. Чтобы выгадать время, Жора закурил, хотя и без того было гадко во рту. Известие о смерти Шрайбера застало его врасплох, и он воспринял его как предупреждение.

Низкие облака будто тащились по самым крышам зданий. Накрапывал дождик, зачерняя асфальт, освещенный двумя матовыми фонарными шарами возле углового входа «Веревочки». В ресторан уже не пускали. Запоздавшие гуляки ломились в дверь. Из отдушин-окошек подвала несло смрадом. Вверху, на площади, будто крепость, тяжелело полуосвещенное здание ОГПУ. Квасов снял пиджак, прикрыл зазябшие на ветру и дождике плечи Марфиньки и неловко под пиджаком взял ее под руку.

Они пошли вниз, к Театральной. Незнакомый мужчина пошел вместе с ними, продолжая разговор с Марфинькой. Будто случайно, он заинтересовался ее немудрой биографией, и Марфинька охотно отвечала ему и даже наивно с ним кокетничала. Он был красивым мужчиной.

Перешли на другую сторону улицы, скользя на мокрых торцах мостовой. Квасов вдруг ощутил свое бессилие и робость. Раньше бы без церемоний турнул этого приставалу, а сейчас не мог. Больше того, он покорно начал отвечать на его вопросы.

Незнакомец что-то слишком подробно расспрашивал о Шрайбере, его характере, привычках и будто невзначай остановился на Мартине. Казалось, он лучше Квасова знал заводских немцев.

— Что ты нас выдаиваешь? — в шутку возмутился Жора и как бы случайно хлопнул его ладонью по правому боку; ему показалось, что парень катает в кармане пистолет.

Тот ловко увернулся от Жоры и без всякой связи стал рассказывать о первопечатнике, когда перед ними возник его тускло освещенный фонарями бронзовый памятник у Китайгородской стены.

Потом он весело рассмеялся, сверкнув отличными зубами, и на прощанье вручил Марфиньке свой телефон. Отрекомендовался он безличным именем: Иван Иванович.

Когда Квасов и Марфинька шагали по Охотному ряду, Квасов упрекнул:

— Зачем ты взяла у него телефон?

— А что в этом плохого, Жорик?

— Если женщина берет телефон, это ее обязывает.

— К чему?

— К тому самому... Не притворяйся!

— Что ты говоришь! — Марфинька повисла у него на руке, подняла веселые, смеющиеся глаза. — А его не обязывает?

— Ладно, ладно, Марфута, ты пьяная. Пошли...

И на Жору снова нахлынули прежние угнетавшие его мысли. Загадочная гибель Фомина, смерть Шрайбера, этот Иван Иванович со «шпалером» в кармане, Коржиков — вот сколько бед навалилось на одного человека...

Почему же умер Шрайбер? Инфаркт миокарда? Болезнь сосудов головного мозга? Так определило вскрытие. Но и нечто другое сгубило его. Национал-социалистический фатерланд успешно закончил охоту за Шрайбером, за его прошлым и настоящим. Ему ничего не простили: ни партийного билета, ни работы на русских, ни критики нового режима, от которой он не удержался в письме к жене после ареста брата. Арестованный в Гамбурге, в доках, его брат бесследно пропал. Жену Шрайбера и детей увезли в лагерь, и о судьбе их не мог узнать даже Наркомат иностранных дел.