Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

Как бы то ни было, Шрайбера не стало.

Шрайбера не только ценили в России, его любили на заводе за простоту, вежливость и уважение к труду, сближавшее с ним рядовых рабочих. Он приехал из Германии одним из первых, и потому его считали соотечественники как бы старостой, обращались к нему за помощью и советом. Поэтому на похороны собрались не только заводские, но и человек до тридцати немцев, работавших на других предприятиях. В зале заседаний завкома могла уместиться только часть людей, остальные стояли во дворе. Траурный митинг открылся вскоре после гудка, завершившего первую смену.

Сначала говорил о достоинствах покойного один из заместителей начальника вышестоящего учреждения, недавно объединившего группу смежных предприятий в разных районах страны. Заместитель был свежим человеком в этой отрасли индустрии, он недавно окончил ленинградский институт, ему было около тридцати, и потому, полный сил и здоровья, он прочитал четыре страницы убористого машинописного письма довольно бойко, если не сказать, весело. Попытки придать своему цветущему лицу и ярко сверкающим глазам соответствующую моменту печаль не удались. Он был еще так далек от могилы и так хорошо устроен в Москве после полуголодных лет студенчества, что мог представить себе смерть только умозрительно, не испытывая сердечной боли. В своей речи он перечислил многие достижения социализма, выросшие за последние годы гиганты черной и цветной металлургии, химии, энергетики, сложных сельхозмашин, турбин, станкостроения и заводы, для которых, как выяснилось из его выступления, покойный Шрайбер подготавливал базу точной механики.

Закончив надгробное слово, заместитель вынул белый платок с тугим рубчиком от утюга и провел им по сухим глазам.

— Ишь какого актера подсунули в наше объединение! — шепнул Парранскому Лачугин, сложив на животе руки. — Видно, по нашей отрасли еще мало кумекает.

Парранский вежливо отстранился от своего тучного соседа, поморщился: изо рта Лачугина исходил дурной запах. И ответил, нажав на последнее слово:

— У него есть все данные, чтобы отлично к у м е к а т ь.

— Что же у него за данные? Квартиру сразу дали, это я знаю.

— У него большой запас времени. Он молод...

Лачугин тяжело вздохнул.

Теперь говорил Отто, горячо вскидывая то одну, то другую руку и протягивая их к покойнику, лежавшему в своем неизменном твидовом пиджаке и в крахмальной белой рубашке и бордовом шерстяном галстуке. На безымянном пальце блестело широкое обручальное кольцо, редкие седые волосы зачесаны назад так, что лысина не видна. Отто называл покойного другом, отцом и старым моряком. Он говорил по-немецки, речь никто не переводил, но все понимали ее смысл: иногда Отто вставлял русские фразы.

Среди державшихся вместе немецких женщин, одетых в черные платья, слышались всхлипывания. Саул на ходу переводил речь Отто Квасову и Бурлакову. Отто говорил о том, как тяжело умирать вдали от родины, но, словно утешая покойного, отметил, что для него Москва не была чужбиной.

— Чего уж тут!.. Дал дуба — значит, дал! — сказал Жора. — Фомин утоп, этого спалят на коксе...

Как и всегда на похоронах, кто-то один должен был отвечать за порядок. Этот о д и н обязан отрешиться от всего личного и заниматься похоронами, как любым д е л о м. Надо следить за тем, чтобы ничего не перепутали, чтобы выступили заранее намеченные лица, а не все, кому заблагорассудится; надо командовать оркестром, транспортом, выделить людей: кому нести венки, кому крышку гроба; подтолкнуть к гробу тех, кому назначено выносить; следить, чтобы не подвернулись случайные люди.

Распоряжаться похоронами Шрайбера «треугольник» уполномочил начальника снабжения и сбыта Стебловского. Он все организовал хорошо: первая часть церемонии прошла без заминки. Венки выносили лучшие ударники и немцы, гроб — дирекция, представитель объединения и близкие покойного. В крематории, как и условлено, должны были выступить Ожигалов, Парранский и Майер. Стебловский непрестанно докладывал Ломакину о ходе церемонии, сновал туда и сюда и, только когда процессия тронулась по улице, вытер лысину и облегченно вздохнул.

— Ужасные обязанности, Андрей Ильич, — сказал он ехавшему вместе с ним Парранскому. — Вы не можете себе представить, на какую мне пришлось натолкнуться стену. Чтобы добиться крематория... — И он стал рассказывать, как ему удалось сломать все рогатки, прорваться к тому-то и тому-то и устроить все без лишней потери времени.

Парранский, подавленный смертью Шрайбера, слушал Стебловского невнимательно. Он думал о своем сердце, которое пошаливало, и всякий раз, когда он уходил из дому, жена напоминала, чтобы он не забыл пузыречек с валидолом.

У ворот крематория Парранский вышел из своего «газика». Из другой машины вылез Ожигалов и тут же закурил, пряча папироску в кулак, быстро затягиваясь и выпуская дым через широкие ноздри. Мимо Парранского прошел Ломакин, говоривший заместителю начальника объединения о необходимости подыскать кандидата для замены Аскольда Васильевича Хитрово. Молодой вышестоящий начальник уже знал о Хитрово, считал его ничтожеством и советовал «гнать в шею как можно скорее». К чести Ломакина, он не соглашался с мнением вышестоящего начальника: «Нет, нет, в данном случае нельзя так поступать. Мы его проводим достойно. Мы не азиаты...»

Немцы приехали на автобусе и, сгрудившись в кучку, сговаривались о поминках в складчину. Вилли, которого Парранский хорошо знал как специалиста по спецстеклу, тут же принялся собирать деньги, занося цифры в записную книжечку. Немцы говорили о Мартине, осуждая его поведение, и вынесли решение не приглашать его на поминки, а если явится незваный — не допускать.

Парранский бывал в Германии, отлично знал немецкий язык, и ему поручили неприятную миссию — уволить Мартина. Сейчас Парранскому не хотелось думать о Мартине. Парранский знал и понимал Германию Шрайбера, но не знал и не понимал Германии Мартина. Не представляя еще себе будущих трагедий, Парранский не беспокоился о России, но ему было жалко Германию Шрайбера, ее чистые города, добродушных северных девушек и черноглазых саксонок, вересковые долины и березовые аллеи, немецких детей, женщин с неизменным вязаньем в руках.

Шествие двинулось к мрачному зданию из серого бетона, с широкой трубой, из которой в бесцветное небо поднимался дым. На лестнице толпились прилично одетые люди и, как на церковных папертях, стояли побирушки, протягивая свои ладони, собранные лодочкой. Впервые попав в крематорий, Парранский невольно попытался определить его пропускную способность и возможности дальнейших реконструкций. Эти мысли отвлекли его от драматизма минуты. Он вполне овладел собой и стал собираться с мыслями перед выступлением, которое ему было поручено и которого он немного побаивался.